Сестры Эдельвейс - Кейт Хьюитт

– А, это ты. – Она не смогла скрыть неприятных ноток, зазвучавших в её голосе, стоило ей увидеть Яноша Панова, точильщика ножей, раз в несколько недель обходившего все дома и магазины на Гетрайдегассе со своей тележкой, ярко размалёванной и украшенной разноцветными флагами. Грязная кепка была надвинута на его сальные волосы, улыбка обнажала поломанные зубы в пятнах табака.

– Здравствуйте, фройляйн Эдер. – Его тон был заискивающим, и если обычно Иоганна чувствовала к нему жалость, то теперь – одно только раздражение.

– Нам сегодня не нужно точить ножи, – сказала она, хотя и понимала, что мать рассердится. Им всегда нужно было точить ножи, но в таком настроении она была не способна даже пять минут развлекать простодушного точильщика. Его жалкое выражение лица и льстивые манеры напомнили Иоганне, что если мать не сжалится, он останется единственным мужчиной, с которым она обречена флиртовать.

– Уверены, фройляйн? – спросил он. – Ведь уже две недели прошло.

– Уверена, – отрезала Иоганна и захлопнула дверь перед его носом. Глубоко вдохнула и медленно выдохнула. На миг на глаза навернулись слёзы, но она сморгнула их. Она не расплачется. Не выдаст свою слабость даже самой себе.

Хедвиг стояла на лестнице, уперев руку в бок, её невозмутимая фигура вырисовывалась в гаснущих солнечных лучах.

– Кто стучал?

– Да просто болван-точильщик, – пренебрежительно ответила Иоганна. В ней клокотали гнев, тоска и, что хуже всего, давящее отчаяние. Повернувшись, она сморгнула последние слёзы. – Этот еврейский идиот.

– Иоганна! – Услышав голос отца, полный тревоги и боли, она замерла. – Как ты можешь такое говорить?

Манфред стоял в дверном проёме магазина, сгорбленный и печальный, его карие глаза были грустными.

– Но ведь так и есть, – с вызовом ответила Иоганна, пусть даже её щёки вспыхнули. Она знала, что так говорить и впрямь не следовало, и даже сама уже пожалела о сказанном, но обида и раздражение выталкивали из неё злые слова. – Он плюётся табаком, и от него воняет. Терпеть его не могу.

– Он такой же человек, – тихо сказал Манфред. – И наш Господь и Спаситель был евреем. Они – избранный Богом народ, Иоганна. Никогда не забывай об этом.

– Это просто точильщик ножей! – воскликнула Иоганна. – Даже мама зовёт его грязным. Почему тебя это так расстраивает?

Манфред молчал, уголки его рта опустились вниз, во взгляде читалась такая скорбь, что Иоганна съёжилась, сжала руки в кулаки, чтобы не начать теребить фартук. Почему она вообще сказала отцу такие слова? Она не хотела их говорить, конечно же не хотела, она всегда жалела Яноша. Она просто ляпнула, не подумав, но что тут такого ужасного? Многие люди гораздо хуже отзывались о евреях.

– Меня это расстраивает, потому что в мире слишком много зла, – тихо ответил отец, – и я знаю, как легко забыть об этом. – Иоганна покачала головой, то ли не понимая его слов, то ли не желая понять. – К тому же, – продолжал он, – Янош Панов родился в бедной семье, рано осиротел, его изгнали из России люди, ненавидевшие его только за то, кем он родился. У него не было возможности получить образование, обеспечить себя. Он много трудился и нашёл, как заработать себе на жизнь. И уже хотя бы за это мы должны его уважать. – Манфред помолчал. – Если он тебя как-то обидел…

– Нет-нет! – нетерпеливо крикнула Иоганна. – Но это неважно. Это всё неважно.

Отец шагнул к ней, его лицо стало очень серьёзным.

– Это очень важно, Иоганна, майн шатц. Это значит очень многое. И самый мой большой страх в эти тяжёлые времена – что это станет неважным, перестанет иметь значение, хотя такого никогда не должно произойти. Ты понимаешь?

Иоганна смотрела на отца, на его худые, поникшие плечи, простодушные, но серьёзные добрые глаза, грустную улыбку. Он казался хрупким, но в нём была внутренняя сила, на которую – она знала – она всегда опиралась.

– Иоганна?

Она кивнула, не в силах смотреть ему в глаза.

– Я понимаю.

Какое-то время он продолжал смотреть на неё, и этот испытующий взгляд напомнил Иоганне об отце Иосифе, которому она исповедовалась, о том, как блестели его глаза, почти неразличимые за решётчатой ширмой.

– Очень хорошо, – ответил он мягко, принимая её слова, но не вполне им веря. Не в силах больше оставаться с ним рядом, Иоганна повернулась и унеслась наверх. Мать угрюмо кивнула ей в знак солидарности, когда она вошла в кухню и вновь взялась за нож.

Глава третья

Биргит

Сентябрь 1936

– Проблема Австрии, – прохрипел Ганс Пильхер сквозь лающий кашель, – в том, что это страна без собственной культуры, нация, кое-как склеенная из различных частей, из остатков империи. – За этими словами последовал новый приступ кашля, а другие мужчины, сидевшие рядом с ним в гостиной Эдеров, понимающе кивнули.

Биргит всё это уже слышала, и неоднократно. Раз или два в месяц отец собирал у себя единомышленников – таких же ветеранов войны, как он сам, посетителей церкви, членов Христианской социальной партии, которые с большой неохотой приняли новое правительство Австрии, фашистский Отечественный фронт, как единственный способ борьбы с безоговорочной агрессией национал-социалистов. Они говорили о книгах, искусстве и музыке, религии и философии, а затем дискуссия неизбежно переходила к политике или, точнее, заявлениям о борьбе Австрии как страны, постоянной угрозе гитлеровского вермахта, который двигался вперёд гусиным шагом, и жалобам на многочисленных пронацистских сторонников в Зальцбурге и, по сути, во всей Австрии.

– Трудность, – заявил Генрих Шмидт, – заключается в том, что сегодня слишком много людей путают нашу культуру с немецкой. Мы не немцы. Мы австрийцы!

– Да, да!

– Именно так, герр Шмидт, именно так!

Несколько человек заколотили кулаками по столу и подлокотникам, а герр Шмидт откинулся на спинку кресла, довольный своим заявлением.

Биргит беспокойно ёрзала на жёстком стуле в углу, который ей пришлось занять, чтобы уступить мужчинам, страдавшим от старых военных ран, удобные места на диванах и креслах. Лотта уселась на скамеечке у ног отца и с восторженным выражением лица внимала грудному кашлю и трубным заявлениям. Биргит не понимала, как сестре может быть интересно то, что обсуждала компания седых стариков, пахнущих табаком и сосновой мазью. Тем более что они обсуждали одно и то же месяц за месяцем, год за годом, и вдвое настойчивее – с приходом к власти Отечественного фронта.

Иоганна, по крайней мере, убежала на кухню, чтобы помочь матери