Звезда Вавилона - Барбара Вуд

На скользкой после дождя дороге к хижине ее машину несколько раз занесло, она чуть было не свалилась в кювет, и, когда она уже почти доехала, ее страхи подтвердились.

Хаффи завывала, сидя прямо на дороге. Кэндис помнила, что закрывала кошку внутри.

Кто-то побывал у нее дома.

Каждое утро Гленн Мастерс просыпался с одним и тем же вопросом: не настал ли сегодня тот день?

День — а это было неизбежно, — когда он превратится в существо, которого больше всего боялся: человека, одержимого насилием.

Он задавал себе этот вопрос, стоя под душем, выпивая чашечку кофе и закусывая бубликом, решая кроссворд из ежедневной газеты, а потом доставая свой жетон из комода и отправляясь в полицейский участок Голливудского отделения, где проводил еще один день в мире насилия, держа себя под контролем, следя за своими эмоциями, стараясь не стать частью этого безумного мира.

Психиатр из управления предупредила его, что нельзя сдерживать эмоции — это может привести к обратному эффекту.

— Наступит день, когда вашему терпению придет конец и вы больше не сможете контролировать свои действия, — сказала она и посоветовала изредка выпускать пар.

Ей легко было говорить.

Потом она спросила его о личной жизни, что, как он считал, ее совершенно не касалось, но ответил, что все хорошо. С Шерри он больше не встречался. Они расстались после несчастного случая, и с тех пор он не имел ни с кем продолжительных отношений. Гленн не мог позволить себе влюбиться, потому что знал, как привязывают к человеку эмоции, и если бы он позволил себе такую слабость, то неизвестно, к чему бы это привело.

Наблюдая хаос, который царил в голливудском полицейском участке, он спрашивал себя, какого черта он тут делает. После похорон матери его тошнило каждую ночь на протяжении двух недель, он думал о ее жестокой смерти и о том, как все это ненавидит. Потом он принимал транквилизаторы, чтобы успокоить желудок, таблетки, чтобы заснуть, и порошки, чтобы перестать видеть сны. И когда он вышел из сумерек, дрожащий, но закаленный духом, то обнаружил, что во время кратковременного помутнения рассудка у него в голове прочно обосновалось новое убеждение: он никогда не допустит никакого насилия.

Но он пошел работать в полицию, причем в убойный отдел. Друзья спрашивали его, почему же он не отправился в тихий монастырь где-нибудь в горах Тибета, чтобы жить там спокойно всю оставшуюся жизнь, наблюдая за бегом облаков по небу. На это Гленн мог лишь ответить, что еще есть преступники, которых следует засадить за решетку, и что, сидя высоко в горах, сделать это будет трудновато.

Поэтому он сейчас стоял здесь — человек, отрицающий насилие в мире, полном жестокости.

Окидывая взглядом свой рабочий стол, который буквально прогибался под тяжестью всего, что было на него навалено — нераскрытые дела, свидетельские показания, требующие проверки, улики, которые следовало изучить, версии, ждущие продолжения расследования, — он мог думать лишь о старике, беспомощно лежащем на больничной постели.

Совсем не так ожидал он увидеть своего отца спустя так много лет. Когда бы Гленн ни представлял себе их встречу, она всегда происходила в фамильном доме, в рабочем кабинете отца: благородный старик с достоинством сидит в своем большом кожаном кресле, говоря: «Сын, я попросил тебя прийти сегодня, потому что решил, что настало время, когда я должен признать свою неправоту. Надеюсь, ты сможешь простить меня». Конечно, Гленн его прощал, они обнимались и после такой долгой разлуки снова становились отцом и сыном. А вместо этого долгожданная встреча произошла в больничной палате, когда старик лежал без сознания, даже не подозревая о том, что сын стоит рядом с ним.

— Гленн?

Он обернулся. Мэгги Дилэйни, одна из сотрудников его команды по расследованию убийств, смотрела на него красивыми большими глазами.

— Что? — спросил он.

— Мы наконец-то нашли зацепку по тому уборщику, который говорил, что якобы что-то видел. — Она протянула ему листок бумаги.

Он уставился на него. Буквы не складывались в слова, как будто слабость его отца передалась ему самому. «Мне очень жаль, мистер Мастерс, — сказал по телефону хирург. — Я не могу вам ничего обещать. Мы сделали все, что могли. Такой удар по голове не был бы настолько серьезен для молодого человека, но вашему отцу семьдесят лет»…

Ужасная картина появилась у Гленна перед глазами — его отец беспомощно лежит на полу возле лестницы. Какое же это унижение — споткнуться о ковер и скатиться вниз по лестнице, как выброшенная тряпичная кукла, лежать на полу и ждать помощи от других. А если бы миссис Кироз не очутилась там в тот момент? Сколько бы еще его отец пролежал там, испытывая боль, прежде чем почтальон, садовник или заботливый сосед не обнаружил бы его? Слава богу, миссис Кироз быстро сориентировалась в ситуации. Гленн пытался несколько раз до нее дозвониться, но, как сказал ее муж, она все еще находилась под действием успокаивающих средств. Она испытала очень сильный шок.

Войти в дом после стольких лет! Воспоминания волной нахлынули на него: дни рождения, рождественские утренники, завтраки и обеды, приготовленные миссис Кироз. Гленн стоит в дверях кабинета своего отца; профессор моложе на двадцать лет, с густыми темными волосами — никакого сходства с тем слабым старым существом, которое сейчас лежит на больничной постели, — согнувшись за столом, работает над чем-то важным. Восемнадцатилетний сын смотрит на него, не решаясь войти в кабинет, чтобы не помешать. Он тоскует о поддержке со стороны отца, мечтает, чтобы сильные руки обняли его и чтобы он сказал ему, что мир на самом деле не так ужасен, как ему кажется. Гленн откашливается. Отец поднимает голову, и сын, несмотря на расстояние между ними и глубокую тишину кабинета, понимает, о чем думает его отец: «Мальчик, бросив учебу, ты не вернешь мать назад».

В тот день Гленн уехал из дома и пошел на пункт набора в полицию Лос-Анджелеса. Мечту о продолжении дела, начатого отцом, заменила работа полицейским.

— Отлично. Это просто здорово, — ответил он Мэгги Дилэйни.

Гленн отбросил мешающие мысли и сосредоточился на записке: «Уборщик здания по Хайлэнд-авеню думает, что видел…»

Слова исчезли, и перед глазами Гленна появился образ матери.

Лицо Леноры сияло, пока она говорила, и хотя в то время он не представлял, о чем именно она рассказывала, но с неподдельным вниманием ловил каждое слово. Но потом в комнату входил отец, упрекал ее: «Ленора, ты же обещала. Не забивай парню голову болтовней о Судном дне и Армагеддоне». После таких слов она сразу же замолкала. Именно тогда Гленн стал подозревать, что его родители скрывают какую-то ужасную, чудовищную тайну.

Как он мог позабыть все это?

И о чем же она тогда говорила?

Он приложил руку ко лбу, словно пытаясь вытащить слова из головы.

«Последние вещи, мой дорогой, ta eschata на греческом, de novissimis на латыни. Конец света».