Нежная добыча - Пол Боулз

Реакция была мгновенной. Эйлин прыгнула на нее злобно и внезапно, пиная, рвя и колотя одновременно. Стакан упал на каменный пол; Пру это застало врасплох. Точно заведенная, со стремительной птичьей яростью девушка била женщину по лицу и голове, медленно тесня ее прочь от двери и по всей террасе.

У Пру с губ несколько раз слетело «Господи». Поначалу она почти не сопротивлялась: будто в полусне, двигалась она под натиском к внешнему краю террасы. А потом вдруг бросилась на пол. Эйлин не переставала пинать ее, а она лежала, съежившись, стараясь прикрыть лицо.

— Никто! Никто! Никто! Никто не смеет поступать так со мной! — выкрикивала Эйлин в такт пинкам.

Голос ее набирал высоту и мощь; на миг она остановилась и, вскинув голову, крикнула так, как не кричала в жизни. Вопль тотчас вернулся к ней от черной скальной стены на другой стороне ущелья, прорвавшись сквозь рев воды. Звук ее собственного голоса что-то завершил для нее, и она двинулась через террасу назад.

В дверях испуганно застыли Конча и Лус; словно вышли поглядеть, как над местностью проносится страшная буря. Пропуская Эйлин, они расступились.

Возле конюшни Хосе, посвистывая, заканчивал седлать лошадей. Чемоданы уже навьючили на ослика.

Еще не очнувшись от глубокого сна, Эйлин повернула голову к дому, когда они проезжали мимо. На краткий миг в просвете между листвой она увидела две фигуры — матери и Пру: они стояли бок о бок на террасе, а за ними высилась стена ущелья. Потом лошади свернули и начали спускаться по тропе.

(1946)

перевод: Э. Штайнблат

Сентябрьские закаты совсем покраснели на той неделе, когда профессор решил съездить в Айн-Тадуирт, что в теплом краю. С плоскогорья он спустился вечерним автобусом, прихватив два небольших саквояжа с картами, мазью от солнца и лекарствами. Лет десять назад он остановился в этой деревне на три дня; этого, однако, было достаточно, чтобы вполне сдружиться с хозяином кафе, который еще год писал ему письма, а потом перестал. «Хасан Рамани», — повторял снова и снова профессор, пока автобус, подскакивая, катил вниз, а воздух теплел. То прямо в пылающие на западе небеса, то к островерхим горам, по пыльным ущельям, где пахло чем-то другим, а не только безбрежным озоном высот: цветущими апельсинами, перцем, засохшим на солнце навозом, подгоревшим оливковым маслом, гнилыми плодами. Профессор блаженно зажмурился и на какую-то минуту задержался в мире запахов. К нему вернулось далекое прошлое — он только не мог решить, что именно.

Шофер, с которым профессор сидел впереди, заговорил, не сводя глаз с дороги:

— Vouz êtes gêologue?[4]

— Геолог? О, нет! Я лингвист.

— Здесь нет никаких языков. Только наречия.

— Именно. Я описываю диалектные формы магриби.

Шофер презрительно хмыкнул.

— Езжайте дальше на юг, — сказал он. — Там вы найдете языки, каких и не слыхали.

Когда въезжали в городские ворота, из пыли поднялась обычная стайка сорванцов и с криками побежала следом. Профессор сложил темные очки, спрятал в карман; едва автобус остановился, он спрыгнул и, прокладывая дорогу среди недовольных мальчишек, тщетно хватавшихся за его саквояжи, быстро прошагал в «Гранд Отель Сахарьен». Две из восьми комнат были свободны; одна — окнами на базар, а другая, дешевле и меньше, выходила на крохотный двор, забитый отходами и бочками, меж которыми бродили две газели. Профессор занял меньший номер и, выплеснув кувшин воды в жестяной таз, принялся отмывать от песка лицо и уши. Позднее сияние почти пропало с неба, розоватый отсвет на всем вокруг исчезал почти мгновенно. Профессор зажег карбидную лампу и поморщился от вони.

После ужина он медленно побрел по улицам к заведению Хасана Рамани — задняя комната кафе рискованно нависала над рекой. Вход был таким низким, что пришлось нагнуться. Кто-то разводил огонь. Один гость прихлебывал чай. Кауаджи попытался усадить профессора за другой столик в передней комнате, но тот беззаботно прошел в заднюю и сел там. В тростниковые решетки светила луна, снаружи не доносилось ни звука, разве что время от времени — далекий собачий лай. Профессор пересел, чтобы видеть реку. Столик был чистый, лишь небольшая лужица отражала яркое ночное небо. Вошел кауаджи и протер стол.

— Это кафе — по-прежнему Хасана Рамани? — спросил профессор на магриби, который учил четыре года.

Человек ответил на плохом французском:

— Он скончался.

— Скончался? — переспросил профессор, не заметив нелепости этого слова. — Правда? Когда?

— Не знаю, — ответил кауаджи. — Один чай?

— Да. Но я не понимаю…

Человек уже вышел и теперь раздувал огонь. Профессор сидел тихо: ему было одиноко, и он корил себя за смехотворный приезд сюда. Вскоре кауаджи вернулся с чаем. Профессор расплатился, дав огромные чаевые, за что в ответ получил мрачный поклон.

— Скажи мне, — окликнул профессор, когда человек уже отвернулся. — Можно ли еще достать такие шкатулочки, которые делают из вымени верблюдиц?

Человек ответил неприязненно:

— Такие иногда привозят региба. Мы их тут не берем. — Затем нахально спросил по-арабски: — А тебе зачем?

— Нравятся, — парировал профессор. И добавил, поскольку пришел в легкий восторг: — Так нравятся, что я хочу собрать коллекцию и буду платить тебе десять франков за каждый, что ты сможешь мне достать.

— Хамсташ, — сказал кауаджи, разжав три раза кулак.

— Ни за что. Десять.

— Нельзя. Но ты жди, пойдешь со мной позже. Дашь мне, что хочешь. И получишь свои шкатулки из вымени верблюдицы, если будут.

Он ушел в переднюю комнату, а профессор остался допивать чай и слушать собачий лай и вой: чем выше луна — тем громче. В переднюю комнату зашли несколько человек и просидели за разговорами около часа. Когда они ушли, кауаджи погасил огонь и надел бурнус, стоя в дверях.

— Пойдем, — сказал он.

По улицам почти никто не ходил. Лавки стояли закрытые, светила только луна. Случайный прохожий коротко буркнул, поздоровавшись с кауаджи.

— Тебя все знают, — сказал профессор, чтобы нарушить молчание между ними.

— Да.

— Хорошо бы и меня все знали, — заметил профессор, не успев осознать, как по-детски это прозвучало.

— Тебя никто не знает, — хмуро отрезал его спутник.

Они пришли на другой конец города, мысом нависавший над пустыней, и в большой пролом стены профессор увидел белую бесконечность, ближе к ним прерванную черными пятнами оазиса. Они пошли в эту брешь и по тропе, вьющейся между камней, спустились к пальмовой рощице. Профессор подумал: «Он может перерезать мне горло. Но его кафе… Его сразу найдут».