Болваны - Александр Галкин

- Ты какие любишь? - сбрасывая пепел, поинтересовалась Люся Паншева.

- Короткие и толстые! - ответила Даша.

- А я - длинные и тонкие! - раздумчиво сообщила Люся.

- А я - как у Паши Котликова, - встряла в разговор Кузина.

Носков заржал, вылез из-под куста и под возмущенные взгляды девиц пошел прочь.

Справедливости ради, Птицын отметил, что в эту толпу, которую составляли бабцы-оторвы (вообще Птицыну это слово "бабец" резало слух, но он отчасти свыкся с институтским жаргоном, где в привычку вошли фразеологизмы вроде "знатный бабец" или "шлюховатый бабец"), неизвестно как и зачем затесалась Лутошкина, считавшая себя подругой Верстовской. Это пай-девочка, маменькина дочка, пухленькая и чистенькая, без Верстовской, разумеется, и на пушечный выстрел не приблизилась бы к этим тигрицам: те бы ее с потрохами съели.

Верстовская отзывалась о Лутошкиной с флегматичной иронией: Лутошкина скрупулезно собирала к собственной свадьбе приданое. Двадцать четыре комплекта постельного белья ждали своего часа в шифоньере. Нужно было докупить еще семь: на каждый день месяца - по комплекту.

На роль жениха Лутошкиной претендовал ее бывший одноклассник, все десять лет сидевший с ней за одной партой, такой же тихонький, скромненький, как она, и в прыщах. (Верстовская однажды его видала.) "Неужели, - думал Птицын, - этому жениху-бедолаге за десять лет не надоела Лутошкина?! Или он женится от отчаяния?"

Верстовская рассказывала, с каким замиранием сердца ждала Лутошкина того торжественного мгновения, когда прыщавый одноклассник наконец отважится ее поцеловать. Этот момент все не приходил, и Лутошкина справедливо досадовала на излишнюю робость жениха. А может, он просто не мог преодолеть отвращения?

Птицын поймал себя на мысли, что поднял со дна всю эту порнографическую галиматью только за тем, чтобы не думать о Верстовской. Ненависть сильнее любви. Она подобна каленому железу: как кровоточащую, рваную рану прижигают каленым железом, чтобы избежать гангрены, так и любовь надо выжигать из души ненавистью - душа освобождается от бремени и пустеет.

Птицын решительно двинулся к институту. Где же Кукес? Опять где-то застрял!

1.

Птицын вступил под своды храма науки, а точнее в раздевалку. Сзади из буфета тянуло тушеной капустой. Он обогнул две мощные дорические колонны, отделявшие раздевалку от сортира, тоскливым взглядом обозрел надоевший за эти годы полукруглый холл, куда выходили лекционные аудитории. Такие же дорические колонны уходили под купол. Повсюду арки, полуарки, застекленные террасы, парящие над пустотой, как ласточкины гнезда, и почему-то называемые среди своих "собаками". "Я на "собаке"", - говорил один студент другому. Или: "Свободных аудиторий нет, занимаемся на "собаке"!" - зажигательным голосом сообщала преподавательница, и студенты лениво тянулись за ней, затягивая занятие на полчаса и больше.

Псевдоклассика соседствовала здесь и странно уживалась со сталинским монументализмом. Кокетливый мраморный фонтанчик в виде ракушки с бахромой торчал между лекционными аудиториями. Впрочем, мрамор местами осыпался, крашеная штукатурка потемнела, кран для воды, быть может струивший прохладные струи во времена бестужевских высших женских курсов, то есть при царе Горохе и Вильгельме Кюхельбекере, теперь был вырван с мясом. Ныне фонтанчик скорей напоминал ржавый унитаз, неизвестно зачем подвешенный этаким шутником-водопроводчиком под правой под мышкой чугунного Ленина. Львиная морда над раковиной облупилась, смотрела грустно, с видом усталого верблюда. Когда-то грозный львиный рык теперь, видно, застрял в глотке, потому что из разверстой пасти, изъеденной язвами времени, торчал огрызок яблока.

Веселенькие барельефы возле фонтанчика изображали женщин в туниках и голых детей, водивших хоровод вокруг клумбы и поливавших цветы из крошечных амфор. Однако барельефы покрылись столетней пылью, и глаз скользил вдоль них, словно вдоль длинного серого забора.

Доминировал колоссальный Ленин. Чугунный вождь шагнул вперед с высокого постамента навстречу людям, взметнул правую руку куда-то вверх, к стеклянному куполу-"обсерватории", через который едва пробивался тусклый свет. То ли он указывал на небо, отсылая вопрошающих прямо к Богу, то ли возмущался зияющей дырой в стеклянном куполе, оттого так судорожно мял кепку левой рукой. Полы распахнутого пиджака затопорщились и перекосились, как сломанные крылья.

Гордостью памятника, вне всякого сомнения, являлся щеголеватый жилет с массивной цепью от нагрудных часов поперек живота. Часы, понятно, отсчитывали новое время. Между тем старомодные узкие брючки с отворотами на косолапых ногах, вывернутых вовнутрь, выдавали в Ленине какую-то старорежимную слабинку, интеллигентщину. Автор монумента явно запечатлел затаенную нежность к предмету отливки: Ленин получился у него по-человечески неуклюжим и трогательным. Если б только не человеческая черствость, напихавшая в цементный квадрат вокруг постамента конфетные фантики, яблочные огрызки, окурки вперемешку с галькой!.. Всегда засохший букет красных гвоздик из парткома в обшарпанной вазе, притулясь на углу бордюра, не спасал покинутого и забытого всеми Ленина.

Вождь составлял вершину равностороннего треугольника, если мысленно провести от него линии к двум другим памятникам помельче. Один посвящен был какому-то Николаю Рубцову (не поэту). Набросив на плечи шинель, он держал перед глазами раскрытую книгу. На памятнике лежал отчетливый отпечаток колебаний скульптора: делать ли ему бюст или все-таки ваять фигуру в полный рост. В конце концов он остановился на компромиссе: ноги Рубцова были обрублены по колено узким, как пенал, постаментом, а левая рука скрыта рукавом накинутой шинели. Получилась статуя героя-инвалида, безногого и однорукого, вроде гоголевского капитана Копейкина. Надпись поясняла, что Рубцов форсировал Днепр. Институтские остряки предполагали, что Рубцов читает Гоголя, именно следующий отрывок: "Чуден Днепр при тихой погоде. Не всякая птица перелетит его..." Птица не перелетит, а человек форсирует.

По левую руку от Ленина стояла пышногрудая, затянутая в гимнастерку Вера Белик - Герой Советского Союза, штурман авиации, погибшая на 813-м боевом вылете.

Птицын сделал несколько шагов по пустому холлу и потоптался в центре этого монументального треугольника. Гулкое эхо прогрохотало под куполом и возвратилось назад, легонько шлепнув Арсения по макушке (так, по крайней мере, ему показалось). Невинное и общедоступное развлечение студентов состояло в том, что, едва обнаружив резонирующую точку, они собирались гурьбой, человек по пять-семь, и с буйным гоготаньем устраивали такой топот, что приводили в бешенство администрацию и преподавателей, окажись те рядом. Иногда кто-нибудь из девиц пробовал голос, вступив в зону этой магической точки. Голос долго вибрировал, повторяя параболические изгибы купола.

Птицын внезапно вспомнил самое первое впечатление, полученное в этих стенах. Его, как закланную овцу, повлекли на вступительный экзамен. Студентки по спискам разбили толпу поступающих на группы, и он с яркого света нырнул во тьму. Мрачные колоннады, узкие винтовые лестницы как бы из кубрика на палубу. Словно пиратское судно, где ведут вереницу связанных по ногам и рукам рабов. Сейчас их сбросят в мрачный подвал под палубой и запрут дверь.