Тридцать три несчастья - Марина Константинова

В том, что спектакль примут, сомнений не было, ведь шеф выдавал его под своим именем. Но все боялись оказаться в роли мулов — примут-то с ними, а потом, по коммерческим соображениям, введут тоже молодых, но уже успевших засветиться в кино и на телевидении более опытных коллег. А их, первопроходцев, в лучшем случае переведут во второй состав, а то и вовсе снимут с ролей.

Помреж по трансляции объявила пятиминутную готовность. Все прошли в маленькую общую гримерную, расположенную рядом со сценой. По традиции, сложившейся еще в институте, все встали в круг, взялись за руки, закрыли глаза, постояли молча несколько секунд, потом посмотрели друг на друга. Одновременно выдохнули и отправились на сцену. Зарядились по своим местам, еще раз переглянулись, замерли, и, волшебно шурша, неспешно пошел тяжелый бархатный занавес…

Кирилл завороженно смотрел на сцену и не мог оторваться от белокурой толстушки с небесными глазами. Первое действие подходило к концу, а она в отличие от всех остальных не произнесла еще ни одного слова. И было что-то такое манящее в этих бездонных глазах, такая недосказанность, такой угнетенный порыв, что Кирилл перестал следить за ходом событий и думал только об одном — какой же у нее может быть голос. Его забавляли ее неуклюжая пластика, растерянный вид, откровенная зажатость. Было в ней какое-то необъяснимое обаяние.

Когда за десять минут до конца первого акта она покинула сцену, он потерял всякий интерес к происходящему и отправился в фойе курить.

В антракте к нему подлетел Миронов:

— Ну, скажи, класс, а?! Молодцы ребята! Никто не ожидал!

— Да, сильная вещь. Забирает.

— И всего за четыре месяца! Во дают! Скорика, конечно, жалко. Талантливый мужик. Но зато теперь он, говорят, в штате.

— Говорят.

Кирилл был неразговорчив. Он курил уже третью сигарету, задумчиво выпуская дым в открытое окно. Он изо всех сил старался представить, каким же голосом разговаривает эта плюшка. Хриплый, прокуренный он отмел сразу же. Низкий, грудной не соответствовал ее ямочкам на щеках. По его версии оставался только визгливый бабий. И это мучило его больше всего. Таким голосом обладали его мать и половина девок в институте.

Ему вдруг стало все противно, захотелось немедленно уйти, выпить водки в соседней пельменной и двинуть в свою общагу на Трифоновку.

— Ну, все, мужик, пошли. Начинается. — Борька схватил его за руку и потащил в зал.

— Послушай, я не хочу. Пусти. — Кирилл слегка оттолкнул Борьку. — Я лучше пойду. Выпить охота.

— Ну ты и дурак! — почему-то обрадовался Миронов. — Где же еще и пить-то, как не здесь? Ребята же после всего поляну накрывают!

— А мы при чем?

— То есть как при чем? Они всех звали. Купим водки и завалимся.

— Кого звали-то? Тебя, что ли? Ты и иди, а я не знаю там никого. Неудобно.

— Молодые люди! Вы заходите или нет? Уже свет погасили. Я закрываю двери, — засуетилась билетерша.

Борька увлек за собой Кирилла, и они оказались на своих местах.

— Да все нормально будет, — согнувшись в три погибели и пробираясь по ногам к своему месту, шептал Борька. — Я всех знаю, познакомлю тебя. Главное, водку принести и пожрать чего-нибудь. Не дрейфь!

Кирилл отмахнулся от него, планируя в первой же паузе смыться из зала.

На сцене события разворачивались своим чередом. Страсти накалялись, героиня Галки Беляковой уже покончила с собой, дело близилось к развязке, а его любимица все молчала как рыба об лед.

Кирилл уже из принципа хотел досмотреть до конца. Его осенила догадка, что девушку пригласили из Театра мимики и жеста, где играли глухонемые актеры. Другое оправдание было придумать трудно — ведь все разговаривали кто во что горазд, а она нет.

— Жалко девку, — Кирилл склонился к Борьке. — Такая красивая — и немая.

— Чего-чего? — не понял Борька. — Где немая? — Он слегка привстал, вытянул вперед шею и завертел в разные стороны головой.

Но тут на них зашикали, и, извинившись, Кирилл отстал от Миронова с расспросами.

Он с умилением наблюдал, как бедняжка размахивала руками, вращала ярко-синими глазами и презабавно складывала пухлые губки бантиком — то капризно, то сердито, в зависимости от того, что происходило на сцене. Видимо, именно благодаря своему недугу она так живо реагировала.

А между тем пошла последняя сцена, и Любка готовилась к своему звездному часу.

Декорация изображала школьный класс образца 1941 года. На сцене стояли несколько ветхозаветных парт с откидывающимися крышками, за одной из них сидели Любанька с Людкой Соловьевой.

Аришка Прокопьева, замечательно исполняющая роль стервы Валендры, чеканила шаг вдоль доски и угрожала своим ученикам скорой расправой. В классе росло напряжение, зрел бунт.

До Любанькиного выступления оставалось реплик пять-шесть, и она уже накручивала себя, чтобы истошно крикнуть: «Да наши мальчики уже усы бреют!!!»

Еще немного… еще… еще… Пора!

Любка рванулась из-за парты. Но в этот момент раздался оглушительный треск, что-то качнуло ее назад, и она упала обратно на скамейку. Воцарилась тишина, все актеры с изумлением уставились на нее и замерли в ожидании. Любка с ужасом поняла, что она зацепилась юбкой за гвоздь, торчащий из крышки парты, платье разодрано до талии, из театра ее теперь точно выгонят, и жизнь кончена.

От страха у нее навернулись слезы, сквозь мутную пелену она оглядела своих товарищей, застывших в немой сцене, словно бы играли «Ревизора», и поняла, что висит уже огромная пауза, никто из коллег не спешит ей на выручку, и хочешь не хочешь, а реплику произносить надо.

Проглотив противный теплый комок в горле и втянув голову в плечи, наивно пытаясь остаться незамеченной, она тихо, каким-то детским голоском очень просто сказала:

— Да наши мальчики… усы уже бреют…

И так безыскусно и трогательно прозвучала эта фраза, что вдруг до щемящей боли в сердце стало жалко их всех — и этих юных мальчиков и девочек, которые завтра погибнут на войне, и их отцов, многие из которых тоже не доживут до Победы, и старого директора школы, и даже Валендру, которую буквально размазала по стенке эта наивная толстушка. Кирилл понял, что влюбился.

Дядьки и тетки из министерства благосклонно закивали головами.

Соловьева злобно шипела Любке на ухо: «Ну, Ревенко, ты, блин, Сара Бернар… Нарочно, что ли, на репетициях дуру гнала? Боялась, что красочку украдут?»

Любка ничего не понимала и испуганно озиралась по сторонам.

Действие продолжалось, а Женя Скорик ласково улыбался из-за кулис и показывал ей большой палец.

Спектакль приняли. Все друг друга поздравляли, целовались, Любке говорили какие-то особенные слова, намекая на творческий взлет, и она, окрыленная, понеслась в большую девичью гримерку накрывать столы.