Надвигается беда - Рэй Брэдбери

— Я, — тихо выдохнул Джим.

«И я, — подумал Вилли. — Увидеть зловещий блескгильотины, египетские зеркала, человека-дьявола с кожей, как сера,прихлебывающего лаву…»

— Эта музыка… — пробормотал Джим. — Калиоп[5].Наверное, они приедут сегодня!

— Карнавалы всегда приезжают на рассвете…

— Ага, а лакрица, а леденцы? Помнишь запах? Ведь близкосовсем.

Вилли подумал о запахах и звуках, принесенных ветровойрекой, о м-ре Татли, стоящем в обнимку с другом-индейцем и слушающем ночь, ом-ре Крозетти со слезинкой на щеке и о его шесте, вокруг которого все вьетсякрасный язык: из ниоткуда в никуда. Вилли подумал обо всем этом и неожиданностукнул зубами.

— Пошли-ка по домам.

— А мы и так дома! — удивленно воскликнул Джим.

Действительно, они и не заметили, как поднялись на холм, итеперь оставалось только разойтись каждому к своей двери.

Уже на крыльце Джим перегнулся через перила и тихонькоокликнул:

— Вилли, ты — ничего?

— В порядке.

— Мы теперь месяц туда не пойдем, ну, к этому… кТеатру. Год не пойдем! Клянусь!

— Ладно, Джим. Не пойдем.

Они так и стояли, положив руки на дверные ручки. Вилливзглянул на соседскую крышу. Там под холодными звездами поблескивал чуднойгромоотвод. Гроза то ли приближалась, то ли обходила стороной. Неважно. Вилливсе равно был доволен, что у Джима есть теперь такая могучая защита.

— Пока!

— Пока!

Одновременно хлопнули две двери.

Однако дверь пришлось открывать снова, и уж на этот разтихонько прикрывать за собой.

— Так-то лучше, — прозвучал мамин голос.

Через дверной проем Вилли смотрел на свою театральную сцену,единственную, которую любил всегда, знакомую до мельчайших деталей. Вот сидитотец (О! Он уже дома! Ну конечно же. Ведь они с Джимом дали приличного крюка),держит книгу, но открыта она на пустой странице. В кресле у огня мама. Вяжет ибормочет, как чайник.

Вилли одновременно тянуло и к ним, и от них. То они далеко,то близко. Вот они совсем крошечные в огромной комнате, в громадном городе,посреди исполинского мира, маленькие, совсем беззащитные перед вторжением ночив этот открытый уютный театрик.

«И я такой же, — подумалось Вилли, — и я».

Любовь хлынула в душу мальчика. Такой он не чувствовалникогда, пока родители оставались только большими.

Мамины пальцы хлопотали, губы шевелились, пересчитываяпетли, — именно так выглядит счастливая женщина. Вилли вспомнился парник,где среди зимы цвела кремовая тепличная роза. Вот и мама… вполне довольная всвоей комнатке, счастливая по-своему. Счастливая? Но почему? Как? Вот рядом сней сидит уборщик из библиотеки, чужак в этой комнате. Да, он снял форменнуюодежду, но лицо-то осталось, лицо человека, который бывает счастлив только поночам, там, под мраморными сводами, одинокий, шаркая метлой по пыльнымкоридорам.

Вилли смотрел, не в силах постичь, почему счастлива женщинау камина, почему печален мужчина рядом с ней.

Отец смотрит в огонь. Рука расслабленно свисает с кресла. Наладони — смятый бумажный шарик. Вилли заморгал. Он вспомнил выкатившийся изтемноты бумажный мяч. Ему не видно было, что и как написано на листе, но цвет!Цвет был тот же самый!

— Эй! — Вилли шагнул в гостиную.

Мама тут же улыбнулась — словно еще один огонь зажегся вкомнате. Отец выглядел немного растерянным, словно его застали врасплох за несовсем достойным занятием.

Вилли так и подмывало спросить: «Ну и что вы думаете об этойафишке?» Но, поглядев, как молча и сосредоточенно отец запихивает бумажныйшарик между подлокотником и сиденьем кресла, Вилли сдержал себя. Мама листалабиблиотечные книжки.

— О! Они замечательные, Вилли!

Кугер и Дарк так и норовили соскочить с языка, и стоилонемалого труда как можно небрежнее произнести:

— Ветер так и сдул нас домой. По улицам бумажки летают.

Отец никак не отреагировал на его слова.

— Пап, что новенького?

Рука отца так и осталась лежать на подлокотнике. Он бросилна сына слегка встревоженный взгляд. Глаза казались усталыми.

— Да все то же. Каменный лев разнес библиотечноекрыльцо. Теперь рыщет по городу, за христианами охотится. А ни одного и нету.Нашел тут было одну в заточении, но уж больно она готовит хорошо.

— Ну что ты мелешь, — отмахнулась мама.

Поднимаясь к себе, Вилли услышал то, что и ожидал. Огонь вкамине удовлетворенно вздохнул, блики метнулись по стене. И не оборачиваясь,Вилли буквально видел, как отец стоит вплотную к камину и наблюдает запревращающимися в пепел Кугером, Дарком, карнавалом, ведьмами, чудесами…Вернуться бы, встать рядом с отцом, протянуть к огню руки, согреться… Вместоэтого он продолжал медленно подниматься по ступеням, а потом тихо прикрыл засобой дверь комнаты.

Иногда ночами, уже в постели, Вилли приникал ухом к стене.Бывало, там говорили о правильных вещах, и он слушал; бывало, речь шла о чем-тонеприятном — и он отворачивался. Когда голоса тихо скорбели о времени, о том,как быстро идут годы, о городе и мире, о неисповедимых путях Господних на землеили в крайнем случае о нем самом — тогда на сердце становилось тепло и грустно,Вилли лежал, уютно пристроившись, и слушал отца — чаще говорил он. Вряд ли онисмогли бы говорить с отцом с глазу на глаз, а так — так другое дело. Речь отца,с подъемами и спадами, перевалами и паузами, вызывала в воображении большуюбелую птицу, неторопливо взмахивающую крыльями. Хотелось слушать и слушать, аперед глазами вспыхивали яркие картины.

Была в его голосе одна странность. Он говорил, и говорилистинно. О чем бы ни шла речь, будь то город или деревня, в словах звучалаистина, — какой же мальчишка не почувствует ее чары! Часто Вилли так изасыпал под глуховатые звуки напевного голоса за стеной; просто ощущения,которые еще секунду назад давали знать, что ты — это ты, вдруг останавливались,как останавливаются часы. Отцовский голос был ночной школой, он звучал как разтогда, когда сознание лучше всего готово понимать, и тема была самая важная —жизнь.

Так начиналась и эта ночь. Вилли закрыл глаза и медленноприблизил ухо к прохладной стене. Поначалу голос отца рокотал, словно большойстарый барабан, где-то внизу. А вот звонкий ручеек маминого голоса — сопрано вбаптистском хоре, — не поет, а выпевает ответные реплики. Вилли почтивидел, как отец, вольготно устроившись в кресле, обращается к потолку.