Надвигается беда - Рэй Брэдбери

Мягкие белые мотыльки бьются о витринное стекло, заглядываютвнутрь. А там, за окном, в пустоте зала стоит на козлах погребальная ладья иззвездного стекла — глыба льда Аляскинской Снежной Компании, бриллиант дляперстня великана. Внутри… да, там внутри — самая прекрасная женщина в мире.

Торговец больше не улыбался.

Она предстала перед ним вечно юной; она упала в соннуюхолодность льда и спит уже тысячи лет. Прекрасная, как нынешнее утро, свежая,как завтрашние цветы, милая, как любая девушка, чей профиль совершенной камеейврезается в память любого мужчины.

Торговец громоотводами вздохнул. Когда-то, давным-давно, онпутешествовал по Италии и встречал таких женщин. Только там черты их хранил нелед, а мрамор. Однажды он стоял в Лувре перед полотном, а с картины, омытаялетними красками, едва заметно улыбалась ему такая женщина. А как-то раз,пробираясь за кулисами театра, он бросил взгляд на сцену и примерз к полу. Втемноте плыло лицо женщины, какой он не встречал больше никогда. Чутьшевелились губы, птичьими крыльями взмахивали ресницы, снежно-смертно-белымсветом мерцали щеки.

Из прошлых лет возникали образы, накатывали, текли иобретали новое воплощение здесь, среди льда.

Какого цвета ее волосы? Они примут любой оттенок, толькоосвободи их ото льда.

Какого она роста? Стоило двинуться перед витриноймагазина, — и ледяная призма станет увеличительным или уменьшительнымстеклом. Впрочем, какая разница? Торговец громоотводами вздрогнул. Он вдругпонял, что знает. Если она сейчас откроет глаза, он знает, какими они будут.

Если войти в этот пустынный ночной магазин… если протянутьруку… ведь рука теплая, лед растает.

Он прикрыл глаза. По губам скользнуло мимолетное летнеетепло. Он едва коснулся двери, и она открылась. Холодный северный воздух. Оншагнул внутрь.

Дверь медленно, бесшумно закрылась за ним. Белыеснежинки-мотыльки колотились в окно.

Полночь. Потом городские часы пробьют час, два, три, и передрассветом звон их стряхнет пыль со старых игрушек на одних чердаках, сброситблестки амальгамы со старинных зеркал на других, расшевелит сны во всехпостелях, где спят дети.

Вилли услышал.

Издалека, из прерий, донесся звук: будто пыхтенье паровоза,а за ним медленный драконий лет поезда.

Вилли сел на постели.

В доме напротив, как в зеркале, на своей постели сел Джим.

Мягко, печально где-то за миллион миль заиграл калиоп.

Вилли рывком высунулся из окна. В соседнем окне появиласьголова Джима. Из их окон, как и положено у мальчишек, можно было увидеть все: ибиблиотеку, и муниципалитет, и склад, и фермы, и даже саму прерию. Там, на краюмира, поблескивали, уходя за горизонт, волосинки рельс и переливаласьлимонно-желтым и вишнево-красным звезда семафора. Там кончалась земля, и из-закрая гонцом грядущей тучи вставало перышко дыма. Оттуда, звено за звеном,вытягивался кольчатый поезд. Все как надо: сначала паровоз, потом угольныйтендер, а за ним — вагоны, вагоны… сонные, видящие сны вагоны, но впереди —сыплющий искрами, перемешивающий ночь паровоз. Адские сполохи заметались поошеломленным холмам. Он был очень далеко, и все же ребятам виделся черныйчеловек с огромными руками, ввергающий в открытые топки метеорный поток черногоугля.

Головы в окнах мгновенно сгинули и появились опять сбиноклями у глаз.

— Паровоз!

— Гражданская война! Да таких труб уже сто лет нету!

— И остальной поезд… он весь такой старый!

— Флаги, клетки! Это карнавал!

Они прислушались. Сначала Вилли показалось, что этопосвистывает воздух в горле, но нет, это был поезд, это там плакал и вздыхал калиоп.

— Похоже на церковную музыку…

— Черт! С чего бы на карнавале играть, как в церкви?

— Не ругайся! — прошептал Вилли.

— Черт! Во мне весь день копилось! — не унималсяДжим. — А все так спят, черт бы их побрал!

Волна дальней музыки подкатывала к окнам. У Вилли мурашкипошли по коже.

— Нет, послушай: точно церковная музыка. Тольконемножко не такая. Бр-р! Замерз я. Пойдем глянем, как они приедут.

— Это в четвертом-то часу?

— А чего? В четвертом часу!

Голова Джима исчезла. Вилли видел, как он скачет в глубинекомнаты — рубашка задирается, штаны запутываются, — а далеко в ночизадыхался и шептал шальной похоронный поезд с черным плюмажем на каждом вагоне,с лакричного цвета клетками, и угольно-черный калиоп все вскрикивал, всевызванивал мелодии трех гимнов, каких-то спутанных, полузабытых, а может, ивообще не их.

Джим соскользнул по водосточной трубе.

— Джим! Подожди! — Вилли лихорадочно сражался содеждой. — Джим! Да подожди же. Не ходи один! — Вилли кинулся следомза другом.

Иногда воздушного змея заносит высоко-высоко. Ты смотришь нанего снизу и думаешь: «Он высоко. Он мудрый. Он сам чует ветер». Змей свободногуляет по небу сам по себе, сам высматривает местечко, куда приземлиться, и ужесли высмотрел — кричи не кричи, бегай не бегай, он просто рвет бечевку и идетна посадку, а тебе остается мчаться к нему со всех ног, мчаться так, что во ртупоявляется привкус крови.

— Джим! Да подожди же!

Сейчас Джим стал змеем. Бечевка порвалась, и уж какая таммудрость — неизвестно, но она уносит его от Вилли, а Вилли только и остаетсябежать изо всех сил, бежать за темным и молчаливым силуэтом, парящим высоко,вдруг ставшим чужим и дальним.

— Джим! Я тоже иду!

Вилли бежал и думал: «Ба! Да ведь это все то же, что ивсегда. Я говорю, Джим бежит. Я ворочаю камни, Джим мигом выгребает из-под нихвсякий хлам. Я взбираюсь на холм, Джим кричит с колокольни. У меня счет вбанке, у Джима — буйная шевелюра, рубашка да теннисные туфли, и все жепочему-то он — богач, а я — бедняк. Не потому ли, — думал Вилли, — чтовот я сижу на камне и греюсь на солнышке, а старик Джим танцует с жабами влунном луче. Я пасу коров, а Джим дрессирует жутких чудищ. „Ну и дурак!“ —кричу я ему. „Трус!“ — кричит он в ответ. Но вот сейчас мы бежим туда, бежимоба».

Город остался позади, по сторонам мелькали поля. Поджелезнодорожным мостом мальчишек окатила волна холода. Луна вот-вот должна былапоказаться из-за холмов, и луга зябко вздрагивали под тонким росным одеялом.

Бамм!

Карнавальный поезд загрохотал под мостом. Взвыл калиоп.

— На нем не играет никто! — вздрогнув, прошепталДжим.