Память девушки - Анни Эрно

мужчину, спящего под москитной сеткой, она перестает вообще что-либо понимать. Никогда прежде с ней такого не случалось: она просто не может читать.

Я вижу ее вечером того же воскресенья у него в комнате, в час, когда дети уложены, а вожатые свободны, кроме тех, кто дежурит в спальнях, залитых голубоватым светом ночников. Назначил ли он ей свидание днем или она пришла по собственной воле? В любом случае после прошлой ночи для нее немыслимо провести следующую без него. Он лежит на кровати, она сидит на краешке рядом. Он играет с цветастым шарфиком, прикрывающим вырез ее голубого кардигана, надетого на голое тело. И тут она совершает первую ошибку. Так же невинно, как предлагала ему шоколадку, с тем же абсолютным незнанием парней, не осознавая, какой удар она наносит по его самооценке (с годами удар этот достиг в моей памяти немыслимых масштабов), она сравнивает его с другим вожатым – тот носит светлую бороду и сложен как игрок в регби – и говорит: «После Бороды ты лучший во всём лагере».

Она думает, что делает ему комплимент, и совсем не слышит иронии в его ответе: «Вот спасибо!», потому что добавляет:

«Но это правда!»

Она говорит это вовсе не для того, чтобы его задеть: для нее это – некая внешняя истина, их двоих не касающаяся и никоим образом не означающая, что Борода нравится ей больше.

Его лицо омрачается, она понимает, что напортачила, но тут же отмахивается от этой мысли. Она глуха и слепа ко всему, кроме своего желания провести с Г. еще одну ночь. Она уверена, что получит желаемое, учитывая то, что между ними произошло, – всё, что было, и всё, чего еще не было. Он ее любовник. Она ждет знака. Знака нет, и это, должно быть, сбивает ее с толку.

Следующая сцена: он вышел из комнаты. Она ждет его стоя и думает, что он вернется.

Но в комнату заходит не он, а кудрявый черноволосый бретонец, Клод Л. Он сообщает ей, что ждать нет смысла: Г. не вернется. Кажется, она спрашивает, ушел ли он к светловолосой вожатой, Катрин П. Клод не отвечает. Возможно, он смеется.

(С этого момента я больше не способна проникнуть в мысли девушки из С. и могу описывать лишь ее действия и поступки, фиксировать слова, чужие и реже – ее собственные.)

Я вижу ее в резком свете комнаты Г.: она ошеломлена, не верит своим ушам, возможно, плачет и юркает в угол между стеной и дверью, потому что кто-то постучал. Из-за распахнутой двери, прижавшись к стене, она слышит, как Моника С. смеется и говорит кудрявому парню (который, как она с ужасом понимает, знаком выдал ее присутствие): «Что она тут делает? Пьяная что ли» Она выходит из своего укрытия на свет, стоит босая в метре от них, и Моника С. с веселым любопытством оглядывает ее с головы до ног. Я не помню, о чем она умоляла, – стыд зарыл эти слова поглубже; возможно, она просила сказать, ушел ли Г. к той блондинке, – не помню, какой презрительный отказ получила, но после него она взывает к Монике С. с мольбой: «Разве мы не подруги?» А та жестоко отталкивает ее: «Еще чего! Мы с тобой свиней не пасли!»

Я снова и снова прокручиваю в памяти эту сцену, ужас от которой всё так же силен – ужас оттого, какой жалкой я была, словно собака, просившая ласки и получившая пинка. Но сколько бы я ни проигрывала этот эпизод, мне не прорваться сквозь плотный туман той реальности, исчезнувшей полвека назад, не постичь и не объяснить той неприязни, которую испытывала ко мне другая девушка.

Ясно одно: Анни Д., избалованная родителями девочка и блестящая ученица, в эту самую минуту – объект презрения и насмешек со стороны Моники С. и Клода Л. – тех, в ком она так хотела видеть единомышленников.

Она уже не в комнате Г. Когда именно в тот воскресный вечер она, потерянная, сама не своя, угодила – или добровольно отдалась – в лапы небольшой группы вожатых, парней и девушек, объединенных вечерним настроем повеселиться и пошуметь и, возможно, смутным желанием поиздеваться над новичками? Как бы то ни было, я вижу ее в коридоре на верхнем этаже: она протестующе кричит и ничего не видит из-за свисающих на лицо мокрых волос: ее с ритуальным улюлюканьем облили из ведра. Вокруг гогот: «Ну ты прямо Жюльетт Греко!» Сквозь завесу мокрых волос она видит крупную фигуру Г. Он неподвижно стоит в дверях своей комнаты и со снисходительной улыбкой старшего смотрит на забавы молодняка. (Сегодня мне нетрудно предположить, что те ребята уже всё знали и нарочно притащили меня к комнате Г., шутки ради.) И тут она допускает вторую оплошность за вечер. Вырывается из толпы, выкрикивает его имя, со смехом зовет его на помощь, повторяя то, что сказали другие, что она похожа на Жюльетт Греко. Ведь после прошлой ночи, после их наготы так естественно искать у него защиты. Она хочет броситься к нему в объятия, но его руки висят вдоль тела. Он по-прежнему улыбается и не говорит ни слова. Потом разворачивается и уходит в комнату. (Наверное, он всё больше убеждался в том, что эта девушка ненормальная и нечего возиться с дурехой, считающей себя Жюльетт Греко.)

И вот сегодня, в серое воскресенье 2014-го, я смотрю, как девушка, которая была мной, смотрит, как он при всех поворачивается к ней спиной – мужчина, перед которым она впервые обнажилась и который наслаждался ее телом целую ночь. В голове у неё нет ни одной мысли. Она – лишь память об их телах, их движениях, о том, что свершилось, хотела она того или нет. Она в смятении от внезапной потери, от собственной брошенности, которой не придумать оправданий.

Она совершенно потеряна, она – тряпичная кукла. Всё ей безразлично. Покорно, как существо, которое больше ничего не чувствует, она позволяет группе взбудораженных вожатых увести себя. Теперь они в небольшом новом здании слева от аббатства, в просторной комнате с зеленоватыми стенами и голой лампочкой, свисающей с потолка. Она без очков. Все утверждают, что это комната двух секретарш директора, которые уехали на выходные, но она с удивлением замечает, что они здесь как дома. Ставят пластинки Фернана Рейно и Робера Ламурьё, достают бокалы и разливают белое вино. Она не понимает, что всё это розыгрыш, и только завтра догадается, что они потешались над ней и комната принадлежит двум физрукам, Ги А. и Жаку Р., который прямо сейчас жмется к ней на кровати, где сидят еще несколько человек. Возможно, они уже начали «выставлять ее на посмешище» – как несколько дней спустя выразится Клодин Д., вожатая с бордовым пятном на щеке, – наверняка зная о ее ночи со старшим вожатым и будучи свидетелями ее унижения в коридоре.

Она слышит, как они смеются и рассказывают похабные истории, – отстраненная, безучастная. (Прямо сейчас, когда я пишу, на эту сцену накладывается последний кадр из фильма Барбары Лоден: в ночном клубе, между двумя гуляками, Ванда молча берет протянутую ей сигарету, поворачивает голову вправо, затем влево. Она уже не там. Чуть раньше она сказала: «Я никто». Камера останавливается на ее лице, и оно мало-помалу растворяется.)

Продолжение «Ванды» было снято за пятнадцать лет до самого фильма в комнате в С., департамент Орн. Они погасили свет и легли парочками на кровати и на пол. Проигрыватель по-прежнему крутит пластинки. Она лежит на матрасе на полу, в одном спальном мешке с Жаком Р., они обнажены ниже пояса. Он без конца ее целует, а ей не нравятся его вялые губы. Он тычется в нее членом, не таким толстым, как у Г., она сопротивляется и говорит, что девственница. Между бедер – мокрое пятно. Кажется, она плачет. А вокруг парни весело докладывают друг другу, как продвигаются у них дела с девушками, и поет Далида: «С радостью в сердце я ухожу ла-ла-ла-ла-йе-йе-йе-йе / Счастью навстречу иду».

Он снова пытается в нее войти. Не грубо, но упорно, ослепленный возбуждением. Она боится, что у него получится. Ей не приходит в голову встать и уйти. Ей не хорошо и не плохо, она испытывает что-то между тоской и утешением от этого тела-заместителя, от такого же мужского влечения в другом теле. Свое собственное тело она лишь одалживает и твердо намерена защищать его от проникновения. Возможно, ею уже овладело желание «отдаться» – как говорили в то время – одному лишь Г.,