Память девушки - Анни Эрно

Как воссоздать ореол, которым окружен половой акт в представлениях той меня на пороге летнего лагеря?

Как воскресить полное незнание и предвкушение того, что тогда казалось самым неведомым и самым дивным в жизни – великого секрета, о котором с детства перешептывались, но которого никто нигде не описывал и не показывал? Этого таинственного действа, приобщающего к празднику жизни, к ее сути – Господи, только бы дожить! – и отягощенного запретом и ужасом перед последствиями: то были годы календарного метода контрацепции, худшее в котором – мерцающий соблазн недели «свободы» перед каждыми месячными.

Моя память не в силах восстановить того психического состояния, к которому приводило переплетение желания и запрета, предвкушения священного опыта и страха «потерять девственность». Это словосочетание теперь утратило свою неимоверную силу как для меня, так и для большей части населения Франции.

Я всё еще не переступила порога лагеря. Я совсем не продвигаюсь в попытках запечатлеть ту девушку из 58-го. Словно хочу «создать ее профиль» детальнейшим образом, с бесконечным количеством психологических и социальных характеристик, мазков на этом портрете, даже если в результате он потеряет всякую отчетливость. Хотя могла бы ограничиться следующим: «Примерная ученица провинциальной религиозной школы, из скромной семьи, грезит интеллектуальной и буржуазной богемой». Или, выражаясь языком журналов: «Девушка, с детства привыкшая высоко себя ценить», или же: «Девушка, чей нарциссизм никогда не встречал преград». Навряд ли девушка в машине на пути к лагерю узнала бы себя в этих описаниях. Сама она точно не говорит и не думает о себе так – скорее уж словами Сартра и Камю о свободе и бунте. Я знаю, что прямо сейчас у нее дрожат коленки: она никогда не работала с детьми и едет в лагерь без какой-либо подготовки – ей еще нет восемнадцати, а это минимальный возраст для школы вожатых.

Хоть я и не в силах восстановить ее языка, всех языков, формирующих ее внутренний дискурс – реконструировать который невозможно, как я убедилась, когда писала роман «То, что они говорят, или ничего»[18], – по крайней мере, я могу взять образцы этого языка из писем, которые она отправляла своей школьной подруге, покинувшей пансион годом ранее: в 2010-м та отдала мне эти письма обратно. Все они начинаются с «Мари-Клод, дорогая» или Darling[19] и заканчиваются Bye-bye[20] или «Чао», по школьной моде тех лет. В письмах, отправленных за пару месяцев до лагеря, встречается следующее:

«Скорей бы свалить из этой дыры [пансиона], там сдохнуть можно от холода, скуки и удушья», и из «этого мерзкого городишки, Ивто».

«Чтобы побесить монашек, я заплетаю косички, крашу ногти и ношу форму без пояса».

«Здорово быть молодой! Ни капли не спешу влезть в кандалы брака».

Девушка из 58-го одобряет всё, что кажется ей «эмансипированным», «современным», «последним писком», и клеймит «девушек с принципами», «зашоренных», а также тех, кто «ищет в мужья денежный мешок».

Она «обожает» писать сочинения по литературе, темы которых сообщает в письмах подруге. Знаем ли мы Рабле? Буало говорил: «Любите разум»[21], а Мюссе – «Любите безрассудно!»[22], и т. д.

Содержание этой переписки вращается исключительно вокруг школьной жизни, книг (Саган, Камю, «Бунтующий человек» охарактеризован как «зубодробительный»), будущего и существования в целом. Тон писем – живой, возбужденный. Часто провозглашается: «Жизнь стоит того, чтобы жить». По поводу бала-карнавала в Ивто сказано следующее: «В бешеном кружении я впервые ощутила какое-то немыслимое счастье и даже начала думать вслух, потому что сказала: „Я счастлива“».

Ни слова о родителях.

Нет никаких сомнений в том, что эти письма, какими бы искренними они мне ни казались, насквозь пропитаны желанием продемонстрировать Мари-Клод – которая обладает живым воображением, не признаёт авторитетов, берет из библиотеки отца-инженера современные романы, и потому является предметом зависти и подражания, проводницей в прогрессивный мир, – что их вкусы, ощущения, ви́дение жизни и других людей совпадают.

Но чаще всего я обнаруживаю фрагменты своего внутреннего дискурса в стихотворениях и цитатах, тщательно выписанных в ежедневник 1958 года в красном переплете, подаренный мне одним поставщиком сыра и уцелевший во всех моих переездах. В нем девушка тех времен выражает себя опосредованно, через слова, которые создают ее идеальный образ, возвышают ее над пресным и грубым – как она считает – языком ее окружения.

Там выписано около двадцати стихотворений Превера, несколько Жюля Лафорга, Мюссе, порой – отдельные строки:

«Мне дали жизнь, как оплеуху. / Как незнакомке вслед свистят, / Я шел за жизнью наугад» (Пьер Луазо).

Цитаты из Пруста, все на тему памяти, взятые из «Истории французской литературы» Поля Крузе. И другие, источников которых я не помню:

«Нет подлинного счастья, кроме того, которое осознаёшь, когда им наслаждаешься» (Александр Дюма-сын).

«Каждое мое желание обогащало меня больше, чем всегда обманчивое обладание предметом моего желания» (Андре Жид).

Вот она – девушка, которая вот-вот прибудет в лагерь.

Она существует и вне меня, ее имя значится в архивах санатория в С., если они сохранились. Анни Дюшен. Моя девичья фамилия, доставшаяся от отца, казалась мне слишком звучной, и я ее не любила – возможно, потому что она пришла с дурной стороны, как говорила мама. Ее собственная фамилия, Дюмениль, мягкая и приглушенная, нравилась мне больше. С фамилией Дюшен я без сожалений, пожалуй, даже с облегчением рассталась спустя шесть лет в руанской мэрии[23], тем самым расписавшись в том, что я перехожу в буржуазный мир, а С. предается забвению.

Существует и то место. С годами в моей памяти оно превратилось в этакий замок, что-то между поместьем из романа Алена-Фурнье «Большой Мольн» и дворцом из фильма «В прошлом году в Мариенбаде». Осенью 95-го, по пути из Сен-Мало, я попыталась его найти, но не смогла. Мне пришлось припарковаться у табачного киоска на главной улице С. и спросить у продавщицы, как проехать к санаторию, а при виде ее замешательства, словно она никогда о таком не слышала, уточнить: «Бывший медико-педагогический институт, кажется», и тогда она подсказала мне дорогу. Сегодня я впервые с изумлением прочла в интернете, что это – средневековое аббатство, которое на протяжении веков разрушалось, восстанавливалось и перестраивалось. Сейчас оно закрыто для посещения, кроме Дней наследия.

На современных фотографиях ничто не указывает на его былую роль санатория, который летом превращался в «оздоровительный лагерь» и принимал на две смены ослабленных или «темпераментных» детей под надзором тридцати с лишним вожатых, двух физруков, врача и медсестер. И напротив: никаких упоминаний об историческом характере этого места на открытке, которую Анни Дюшен отправила в конце августа 58-го Одиль – это еще одна близкая подруга из пансиона, но дружба с ней не такая, как с Мари-Клод: Одиль из крестьянской семьи, и с дочкой бакалейщицы у них столько общего, что им даже думать об этом не надо, а достаточно со смехом обменяться парой слов на местном диалекте. На открытке, фотокопию которой Одиль сделала для меня несколько лет назад, я вижу сфотографированное с воздуха внушительное и строгое старинное здание из пожелтевшего камня. Три неравных по высоте и длине крыла образуют букву Т, горизонтальная перекладина которой смещена вправо. Самое короткое крыло напоминает часовню. С двух сторон от монументального крыльца – воротные башни. Ансамбль явно относится к разным эпохам, но в основном это XVIII век. Между крыльями – спортивная площадка. Слева от крыльца – небольшие послевоенные постройки. Справа – парк, границ которого не видно. Вся территория, запечатленная на фото, окружена стеной. На обороте написано: «Санаторий в С. ‹…› – Орн».

Как только я собираюсь подвести Анни Дюшен ко входу в санаторий в тот день, 14 августа 1958-го, меня охватывает оцепенение, часто означающее, что я брошу писать, испугавшись трудностей, которых толком не могу сформулировать. И дело не в том, что меня подводит память: наоборот, мне приходится делать усилие, чтобы образы – комната, платье, зубная паста «Эмаль Диамант» (память – сумасшедший реквизитор) – не цеплялись друг за друга и не превращались в завораживающий фильм, лишенный всякого смысла. Не в другом ли проблема: как запечатлеть и осознать поведение этой девушки, Анни Д., ее счастье и ее страдание, и соотнести их с правилами и убеждениями полувековой давности, с тем, что было нормой для всех, кроме горстки представителей «развитого» общества, к которому в этом лагере не принадлежала ни она, ни другие?

Другие.

Я вбила их имена и фамилии в онлайн-справочник. Сначала парней. У самых распространенных имен совпадений было