Слепец в Газе - Олдос Хаксли

Энтони пожал протянутую руку. Она улыбнулась в ответ. Зубы, среди которых были искусственные и плохо сидящие, сияли невероятно ярким и белым блеском.

— Так вы были его соучеником в Балстроуде? — воскликнула она. — Необыкновенно!

— Необыкновенно то, что мы до сих пор еще общаемся? — спросил Марк.

— Нет, нет, — ответила мисс Пендл и с игривостью, которую Энтони счел определенно мерзкой, легко шлепнула его по плечу.

— Ты точно знаешь, что я имею в виду. Он всегда был таким, мистер Бивис, даже будучи ребенком, помнишь?

Энтони всего-навсего кивнул в знак согласия.

— Таким язвительным и саркастичным! Даже до того, как вы познакомились с ним в Балстроуде. Кошмар-рно! — Она сверкнула своими искусственными зубами в сторону Марка с каким-то любовно-издевательским неприятием. — Он был моим первым учеником, знаете ли, — продолжала она, пускаясь на откровенности. — А я была первой его учительницей.

Энтони вежливо поднялся, услышав это.

— Дайте же я поздравлю Марка, — сказал он, — и выражу вам мои соболезнования.

Мисс Пендл взглянула на Марка.

— Вы думаете, я нуждаюсь в ваших соболезнованиях? — спросила она почти лукаво, как молоденькая девушка, кокетливо напрашиваясь на комплимент.

Марк не ответил, только улыбнулся и пожал плечами.

— Я пойду сделаю чай, — сказал он. — Вы ведь будете чай, Пенни? Мисс Пендл кивнула, и он поднялся и вышел из комнаты. Энтони в стесненной задумчивости решал, что ему следует сказать этой чересчур человечной старой метле, когда мисс Пендл повернулась к нему лицом.

— Он ведь восхитителен, Марк Стейтс, просто восхитителен. — Фальшивые зубы блеснули, слова были произнесены несдержанно, с внезапной нелошадиной страстностью. Энтони почувствовал, что корчится от отупения и горечи во рту — Никто не знает, насколько он добр, — продолжала она. — Он не любит, когда об этом говорят, но я не возражаю — я хочу, чтобы люди знали. — Она кивнула с такой страстностью, что бусины ее ожерелья затрещали. — Я слегла больной в прошлом году, — продолжала она. Ее сбережения исчерпались, и она не могла найти другую работу. В отчаянии она написала нескольким старым работодателям, в том числе сэру Марку Стейтсу. — Сэр Марк выслал мне пять фунтов, — сказала она. — Это смогло поддержать меня на какое-то время. Затем мне пришлось снова писать. Он сказал, что больше не в силах сделать ничего. Но он упомянул об этом деле при Марке. И что бы вы думали сделал Марк? — Она в молчании посмотрела на Энтони, лошадь преобразилась, лицо мисс Пендл выразило неясность и триумф, а в ее карих глазах с покрасневшими веками стояли слезы.

— Что он сделал?

— Он пришел ко мне туда, где я остановилась, — у меня была комната в Кэмберуэлле — пришел и забрал меня с собой. Я прямо моментально упаковала вещи и приехала сюда. С тех пор и служу у него экономкой. Что вы об этом думаете, мистер Бпвис? — спросила она.

Энтони не знал, что он должен об этом думать, но мимоходом не преминул заметить, что это был превосходный поступок.

— Превосходный, — одобрительно повторила лошадь. — Это как раз то, что есть на самом деле. Только вы не говорите ему, что это я вам сказала. Он до смерти рассердится на меня. Он ведет себя в точности так, как в том месте из Евангелия — левая рука не знает, что делает правая. Вот какой он. — Она в последний раз вытерла глаза и высморкалась. — Ну вот, я слышу, как он идет, — проговорила она и, до того как Энтони успел вмешаться, вскочила, ринулась через всю комнату в шелестящей и грохочущей буре, и открыла дверь. Марк вошел с подносом, на котором громоздились чайные принадлежности и тарелка разносортного печенья.

Мисс Пендл — воплощенная скромность — заявила, что не должна ничего есть в это время ночи, но тем не менее взяла круглое печенье с розовой сахарной глазурью.

— Ну теперь расскажите мне, каким учеником был мастер Марк в Балстроуде, — сказала она в своей игривой манере. — Ручаюсь, что изрядным шалопаем! — Она вонзилась зубами в печенье.

— Он сильно меня задирал, — произнес Энтони. Мисс Пендл чуть не подавилась от смеха.

— Ах ты разбойник, — бросила она Марку, и затем ее челюсти заработали с удвоенной силой.

— Будучи прекрасным футболистом, он имел право задираться.

— Так ты был капитаном команды, Марк?

— Я не помню, — ответил Марк.

— Он не помнит! — отозвалась мисс Пендл, победоносно глядя на Энтони. — Весьма характерно для него. Он забыл. — Она угостилась еще одним печеньем, раздвинув обыкновенные и выбрав то, которое с глазурью, и снова начала от него отщипывать с сильной и сосредоточенной страстностью тех, чьим единственным чувственным удовольствием было удовольствием от поглощения пищи.

Когда она отошла ко сну, приятели сели к огню. Наступило долгое молчание.

— Она довольно трогательна, — наконец произнес Энтони. Несколько секунд Марк воздерживался от комментария. Затем проронил сквозь зубы:

— Пожалуй, слишком трогательна.

Энтони взглянул ему в лицо и увидел, что в уголках его рта притаилась сардоническая усмешка. Снова наступила пауза. Часы, поддерживаемые драпированными нимфами из позолоченной бронзы, тикали из своего угла среди фигурок, напоминавших дрезденские, которыми была уставлена полка над камином. Намеренно уродливые, сказал себе Энтони, когда его взгляд рассмотрел в деталях каждый предмет издевательства над хорошим вкусом. И бедная старая лошадь, видимо, была самой большой и самой чудовищной из всех безделушек.

— Я удивлен, — сказал Энтони вслух, — что ты не носишь власяницу — Или, может быть, носишь? — добавил он.

1 июня 1934 г.

Сегодня вечером на ужине у Марка я видел Элен — в первый раз со времени моего возвращения из Америки.

Заметьте, как много может значить лицо. Лицо может быть символом сути человека, на подробное описание которой могут уйти многочисленные тома. Огромная сумма фактов, коей является личность, которую символизирует лицо, — чувства и мысли, хранящиеся в памяти ощущения, впечатления, суждения, опыты — все это отражается на лице вместе и одновременно, становится постижимым с первого взгляда. Войдя в ресторан, она предстала как видение, представляющееся глазам утопающего, — вся жизнь в один неуловимый миг. Бесполезная, дурная, никуда не годная жизнь. Весь вид Элен выражал одно огромное сожаление — о неверных решениях и безвозвратно упущенных возможностях. Это печальное лицо было не только выражением и символом, косвенно обозначающим мою историю, оно было и ее. Элен, непосредственной эмблемой, обозначением ее истории, истории, за горечь и печаль которой я несу свою частицу ответственности. Если бы я воспринял ту любовь, которую она хотела отдать мне, если бы я согласился любить (ведь я мог полюбить) в ответ… Но я предпочел остаться свободным ради моего труда — другими словами, остаться порабощенным в мире, в котором отсутствовала свобода ради развлечения. Я настаивал на чувственности без всякой ответственности, а не на любви. Иначе говоря, настаивал на том, чтобы она была всецело средством моего физического удовлетворения и, в свою очередь, конечно же, чтобы и я стал для нее таким же средством.