Прекрасная голубая смерть - Чарльз Финч

Мистер Лайнхен рассмеялся.

— Ну, за эти я ручаюсь, мистер Ленокс. Вы пришли куда следовало. Признаюсь, я не слишком высокого мнения о сапогах, которые вы носили.

— Как и я, мистер Лайнхен. Я не в силах их терпеть долее секунды.

Мистер Лайнхен снова посмеялся, взял нестерпимые сапоги, сброшенные Леноксом, и подал коричневую пару, сшитую точно по его ногам согласно мерке, которую мистер Лайнхен снимал на глазах у Ленокса, доставляя ему неизъяснимое наслаждение.

Ленокс надел чистую пару носок, специально захваченных с собой, а затем сапоги, и не был разочарован. Мгновенно теплые, но мягкие — да, именно то, что ему истинно требовалось. Рассыпавшись в благодарностях, он получил от сапожника пакет с двумя другими парами, мысленно сказал спасибо Скэггсу за его практичность и вышел на улицу, где, новому снегу вопреки, его ноги остались теплыми и сухими. Райское блаженство!

До вечернего отбытия в Ленокс-хаус ему предстояли еще два дела. Первое — менее приятное. Он назвал кучеру Бау-стрит и Скотланд-Ярд. Это был день повышения Итедера в чине. К снижению преступности в Вест-Энде, его участке, добавились еще мальборовская подделка и убийство Джека Сомса. Хотя было холодно, Ленокс увидел, что Итедер и Генри Докинс, начальник полиции, стоят на тротуаре у ворот, беседуя с толпой из, может быть, пятнадцати журналистов и группы обывателей. Несколько минут оба что-то отвечали под не исчезающую с лица Итедера широчайшую улыбку. Ленокс принял это не слишком к сердцу, хотя и чувствовал, что его провели.

Когда с ответами было покончено, журналисты задвигались туда-сюда, фотографируя обоих героев дня, а также юных отпрысков Итедера. Итедер пожал руку Ленокса, но вниманием его не удостоил. Однако после того, как фотографирование завершилось, Итедер подвел к Леноксу мальчугана лет восьми. Они отошли немного в сторону.

— Мой сын, мистер Ленокс. Джон.

— Как поживаешь, Джон?

— Что следует сказать? — сказал Итедер, обращаясь к мальчику.

— Благодарю вас, сэр, — сказал мальчик.

Взгляды Ленокса и Итедера встретились. Ленокс протянул руку, Итедер ее пожал, а затем сыщик и его сын отошли. Забираясь в свою карету, Ленокс подумал: «Довольно-таки нелепо!» Но когда карета покатила, он волей-неволей почувствовал себя немного растроганным.

Во второй раз они остановились на Кларк-лейн перед конторой мистера Керра, агента по организации путешествий.

— Мистер Керр! — сказал Ленокс, входя. Комната была пыльной, но хорошо освещенной и заваленной бумагами, расписаниями и картами.

— А! Мистер Ленокс!

— Он самый, мистер Керр.

— Пришли спланировать путешествие?

— Вот-вот, мистер Керр.

Пожилой агент кисло усмехнулся.

— Не вижу, для чего. Вы никогда никуда не ездите, а я ничего не зарабатываю.

— Как так, мистер Керр? Я же ездил в Москву всего пару лет назад.

— Девять.

— Ну, дела поправятся, мистер Керр.

— Не мои, с такими-то клиентами.

— А! Тут вы не точны, с вашего позволения. Только одно слово, мистер Керр: Персия. Что у вас есть?

— Что у меня есть? Пустые обещания. А как насчет Франции?

— Ну-у-у, мне пришлось отказаться. Но ведь Грэхем принес пятьдесят фунтов, разве нет?

— Угу, угу, — сказал мистер Керр брюзгливо, но и слегка смягчившись.

— Превосходно. Ну, а теперь, что у вас есть касательно Персии? Я подумываю о поездке по четырем городам, если бы вы сумели ее устроить с туземным гидом. Я могу немножко свернуть с избитых путей.

Разговор начал обретать конкретность, и очень медленно мистер Керр достал нужные карты и сказал, что да, быть может, ему известен человек, знакомый с персидской глушью. Постепенно, как ему удавалось всегда, Ленокс разговорил старого ворчуна, и к концу оба были равно увлечены. Люди постоянно советовали ему обратиться к какому-нибудь другому агенту, но Леноксу нравился их ритуал и то, как упрямый мистер Керр заражался его энтузиазмом. Кроме того, он обладал качеством, поднимавшим его в глазах Ленокса много выше всех остальных: мистер Керр тоже любил планировать поездки. Он обрел свое призвание, так как принадлежал к тому же роду мечтателей, что и Ленокс, когда дело шло о путешествиях.

Ленокс ушел час спустя, унося несколько исписанных листков, пообещав вернуться после Нового года спланировать все поточнее. Кто знает, поедет ли он в Персию — но, планируя, он всегда верил, что на этот-то раз отправится в путешествие непременно.

На обратном пути он попросил кучера высадить его в конце Хэмпден-лейн и радостно зашагал по улице с букетиком цветов в руке. Это были незабудки, и он вручил их Керку с запиской: «Благодарю тебя за все. Скоро увидимся!»

Затем он зашагал назад, к своему дому рядом, все еще наслаждаясь теплотой ног, и ублаготворенно поднялся на собственное крыльцо, а в прихожей ему была вручена телеграмма.

Клод Барнард признал себя виновным в убийстве, как только ему предъявили обвинение, избавившись от тягот процесса, и получил тридцать пять лет тюрьмы взамен виселицы благодаря тому, что Ленокс приватно призвал судью проявить милосердие.

Пожалуй, практичнее сообщить о его дальнейшей судьбе сейчас же. Поскольку судьба его кузена уже решилась, Клод действительно получил двести тысяч фунтов, свою долю и долю Юстеса, когда правление «Пасифик траст» вновь проголосовало — вопреки тщетным настояниям широкой публики почтить память Джека Сомса, оставив в силе поданный им голос. Кузены официально распорядились, что в случае смерти одного из них владение их объединенными акциями перейдет ко второму. Или в случае смерти их обоих — их семьям в равных долях.

В первый год заключения эти деньги жестоко дразнили Клода, так как ему удавалось лишь иногда расходовать фунт-другой на еду получше и отдельную камеру. Но постепенно, когда миновало несколько лет, он полностью смирился со своим жребием и даже написал трактат «Об английских тюрьмах», очень хорошо принятый, поскольку память о его преступлении почти стерлась, а его раскаяние было явным и наглядным.

Затем, на десятом году заключения, Клод принялся жертвовать свои деньги на благотворительные начинания, которые выбирал со всем тщанием. К тому времени, когда через девятнадцать лет он был освобожден за примерное поведение, он успел раздать весь капитал, кроме сорока тысяч фунтов. Строились предположения, что он пытался откупиться от своих воспоминаний, и вполне могло быть так, однако сирот и обездоленных женщин, получивших эти деньги, не интересовали побуждения дарителя, и даже если он был повинен в том, что использовал свое золото, чтобы облегчить совесть, это не меняло факта, что он делал колоссально много добра.

Ему было сорок, когда он вновь стал свободным человеком. Он поселился в маленькой, но удобной квартирке в тихой части Лондона, а зимой уезжал в теплые страны. В сорок пять лет он написал еще один трактат под названием «Об изменении человеческой воли», и не будет преувеличением сказать, что труд этот в свое время обрел статус классического второго порядка и его все еще иногда снимали с полок даже после преждевременной смерти Клода в пятьдесят три года от алкоголя.