Парень с большим именем - Алексей Венедиктович Кожевников

такой же, какой бегал в Дуванское по узкоколейке, суетился среди вагонов, расталкивал их, шарахал, а они пронзительно стучали буферами.

Здесь было много шума и суеты, непонятной для Степы. Все было не так, как в Дуванском. Станция — каменная и обширная; паровозы — крупней; вагоны — также и разных сортов, с надписями, в которых плохо разбирался Степа. Он долго думал и догадался: если написано «Р. — Ур.», то значит вагон с Рязано-Уральской железной дороги, «М.—К.» — то с Московско-Казанской, но никак не мог понять надписи «16,5 т.» — и это было на всех теплушках.

Ночью поезд отправился в путь к большому городу. Степа сидел у раскрытого окна и глядел в ночь. Навстречу бежали горы темными громадинами. Казалось, что путь упирается в эти горы, и поезд, столкнувшись с ними, разобьется в щепки. Но путь лежал обходом, и каменные великаны проплывали мимо иногда так близко, что протянутая рука могла бы достать их.

Поезд часто и пронзительно гудел, точно предостерегая и требуя, чтобы ему дали дорогу. Вагоны подпрыгивали, колеса гремели; чувствовалось, что под рельсами не мягкий грунт, а неподатливый камень. Поезд дважды останавливался у больших и шумных заводов, трубы которых дымились, окна цехов пылали пламенем, и дворы были освещены электрическими фонарями.

Степа жадно вглядывался, видел на дворах блестящие рельсы, вагонетки и рабочих. Блуждающий по цехам пламень указывал, что в них кипучий труд, который не прекращается и ночью. Иногда из общего шума выделялись крики «дер-нем, дер-нем!», частые удары парового молота, голос электрического крана, очень похожий на плач и визги прищемленного ребенка.

На станционных платформах гуляли толпы молодежи, с гармонями и песнями. Здесь у всех была работа, деньги и радость. Время было за полночь, луна катилась к закату, но это не останавливало шумного потока жизни. Заводы не хотели знать ни дней, ни ночей, и люди также. Они работали, когда их призывал гудок, отдыхали и гуляли, когда тот же самый гудок объявлял, что их смена свободна, можно уходить из корпусов и цехов.

Всю ночь простоял Степа у окна, а утром, вместе с солнцем, вдали показались трубы и дым города, от которого до завода, где работал отец, было всего только несколько километров.

* * *

Озерками назывался маленький выселок на речке Ирень. Кругом были горы и леса, места красивые, но для житья неудобные. Годная под посев земля встречалась редко, и народ в этих местах селился неохотно.

Кирилл Дымников, отец Насти, в уральские места забрел из вятских. Было ему тогда восемнадцать лет, принес он с собой пилу, топор, краюху черного хлеба, здоровую спину и работящие руки. Такой народ нужен на Урале, мигом найдут место в заводе, в шахте, на прииске и положат поденную плату шесть гривен.

Так Кирилл и работал по шахтам, на лесных выработках, гонял плоты по реке Белой. Вятские лапти сбросил и надел сапоги, зипун заменил пиджаком, лохматые волосы стриг по-заводскому и имел гармонь, с которой проводил свободное время. Любили парня за веселый нрав и немножко подсмеивались над его вятским говором:

— Кирюха що, пощо.

Он не обижался, был доволен, что носит сапоги, пиджак из сукна, курит папиросы и балуется белым хлебом. Будь он в вятской деревне, этого бы не видать ему никогда. Только начал замечать Кирюха, что после работы у него начинает побаливать грудь, ночами по всему телу выступает пот, и сила уж не та. Бывало, прежде он готов схватиться с любым силачом, сожмет его своими медвежьими лапищами, поводит, поводит и бросит наземь. А ему кричат одобрительно:

— Ай да Вятка!

Заболела грудь. Попробовал Кирюха побороться, походил, понатужился и запросил пощады:

— Не могу, грудь.

— Що с тобой, Кирюха? — шутливо спросили молодчика, а он прислонился к столбу и долго с натугой кашлял.

Грудь болела все сильней, и настало время, когда Кирюха не мог выйти на работу, а еле доплелся до доктора и сказал:

— Постукай мою грудь, що с нею случилось?

Постукал доктор, послушал и давай ругать Кирюху:

— Чахотка у тебя, а он: що-то случилось. Если хочешь жить — скорей в степи к башкирам и пей кумыс. Деньги-то есть?

— Есть маленько.

— Сегодня же на поезд, чтобы завтра пить.

— А долго ли пить его?

— Всю жизнь пей, не вредно, дольше проживешь.

Собрал Кирюха все свои деньжонки и уехал в степи. Остановился у башкира, который жил близ маленького степного озерка. У озерка были песчаные берега, истоптанные скотом и заваленные отбросами. Башкир привел Кирюху на эти пески и сказал:

— Снимай рубаху, ложись, захочешь кумыс, кричи! Я принесу.

Здесь каждый год бывали чахоточные; все они лежали на этих песках и уезжали здоровыми, и башкир твердо поверил в целительную силу горячих песков, особенно полезными он считал пески с конскими отбросами.

Кирюха каждое утро выходил к озеру и лежал обнаженный. Когда солнце начинало припекать безжалостно, он прикрывался рубахой или же весь зарывался в песок, оставляя свободным только лицо.

Постоянная жажда морила Кирюху, и он раза по два в час кричал:

— Давай кумыс!

Башкир приносил большую чашку свежего кумыса, Кирюха выпивал и опять ложился. Точно во сне проходили жаркие, безветренные дни. Кирюхе казалось, что колеблется желтая выжженная степь, колеблется безоблачное небо, и он сам падает в бездну, в которой не разберешь, где степь, где небо.

Днем все сливалось в сплошную горячую зыбь, стада казались ненастоящими, и трудно было понять, в какой стороне названивают колокольчики. Но вечером и степь и небо приобретали отчетливые очертания. Между ними лежала красная линия горизонта, степь курилась синеватым туманом, а небо засыпали звезды. Кирюхе становилось холодно от песка, он заползал в теплое озеро (ночами оно было всегда