Чёрная сова - Сергей Алексеев

Вечером того же дня Андрей опробовал лёд на реке, прокатившись с гружёной нартой, проверил возможности снегохода и нашёл единственный недостаток: ездить по лесу и кустам на этом агрегате было опасно: ветки и тонкие деревья попадали между лыж и хлестали по лицу, а пластиковый щиток впереди почти не защищал.

Полярная ночь приближалась стремительно, световой день и так был короток, и его жалкие остатки закрывались плотной снежной облачностью, поэтому они стартовали невзирая на час — вечером, из посёлка Валёк. Мелкие реки и озёра промерзали быстро, лёд уже держал хорошо, и сомнения были только относительно озера Лама, которое из-за своих размеров и глубины замерзало позже других, по свидетельству знатоков — в конце октября.

Фары снегохода были мощными, хорошо пробивали метельное пространство и одновременно мешали Алефтине сидеть сзади и смотреть вперёд. Поэтому ей пришлось надеть маску и сесть задом наперёд, что её поначалу раздражало, и он спиной ощущал её недовольство. После трёх часов беспрерывной езды по реке, когда он тундрой спрямлял дорогу на озеро Мелкое, спутницу начало колотить, но теперь от холода, и он это тоже почувствовал спиной.

По озеру он гнал снегоход, ориентируясь по компасу, и останавливался редко — чтобы скорректировать направление или дозаправить бак. Алефтина терпела холод, показывая свой неукротимый характер, и только когда продрогла до трясучки, сама изъявила желание ехать в нарте, упаковавшись в спальный мешок.

Терехов молча высвободил место на рулоне шкур от чума, подождал, когда она уляжется, и снова сел за руль. Лёд на озере был уже толстый — хоть на коньках катись, гружёная нарта на титановых полозьях с острыми направляющими хорошо держала скользкую поверхность, но резиновая гусеница на высоких снегозацепах годилась лишь для плотного снега и проскальзывала на льду. Если разогнаться и ехать по прямой, то ничего, однако на поворотах и при торможении начинался заметный и опасный занос. А лавировать и сбавлять скорость приходилось часто, ибо на пути оказывались целые площади мелких торосов, которые в свете фар казались значительными из-за наметённых сугробов. И самое опасное, чего он подсознательно ждал, — на пути могли оказаться полыньи и промоины, особенно у впадения речек и ручьёв.

Первый ночлег он планировал сделать на реке Лама, чтобы провести разведку и уже потом двигаться дальше. Лёд под лыжами на ходу слегка гудел, словно камертон, отзываясь на прикосновение, и этот гул Терехов всё время слышал, определяя по нему толщину и монолитную прочность. Но уже перед самым устьем напряжённый слух на какой-то миг потерял звучание этой мелодии. Сквозь вой двигателя и шум ветра своим музыкальным чутьём или опять же спиной он уловил характерный звон. С таким певучим звуком обычно идёт хороший алмазный стеклорез по стеклу... или бежит трещина по льду!

Андрей повернул к берегу, выскочил на занесённую снегом отмель и упёрся в прибрежный кустарник. Заглушил мотор, выключил свет, поэтому первые несколько минут ничего не видел, ослеплённый фарами. Алефтина же выскочила из нарты и вдруг стала прыгать в спальном мешке, отступая к кустам. В темноте она видела то, что не мог видеть Терехов: снегоход вместе с гружёной вещами, топливом и продуктами нартой продавил тонкий лёд, и теперь вода сочилась из трещин, на глазах пропитывая снежный покров.

Проморгавшись и привыкнув к темноте, он узрел, что происходит, отцепил и едва выволок нарту на сухой снег, под которым чувствовалась твердь берегового откоса. Через минуту вырвавшийся на волю поток взломал лёд, и перед ними потекла река. Нарушилось хрупкое равновесие — тонкий ледяной покров вскрылся на глазах, и река унесла обломки льда. Этот почти весенний пейзаж как-то сразу и надёжно вразумил спутницу; она не проронила ни слова, наблюдая, как Терехов вытаскивает из нарты чум, устанавливает его и заготавливает дрова не на один ночлег.

Потом, в чуме, когда уже гудела печка и чёрная сова, надев маску, пристроилась рядом, Терехов почувствовал, как её колотит, теперь явно нервной дрожью, поскольку источаемый жар сушил глаза и вышибал пот. Он поначалу даже и не понял, что спутница плачет, незаметно, под маской, и с трудом сдерживает всхлипы.

Ещё на Алтае ему показалось, что Алефтине чужды многие чувства и инстинкты, в том числе опасности и самосохранения. Эта амазонка без страха скакала по ночам самым лихим бездорожьем, всецело полагаясь на ловкую прыть и устойчивость лошади, не боялась тьмы, холода, пространства и всего того, что составляет основу любого экстрима. Напротив, перед ней, как перед хищной птицей, трепетало всё живое и неживое, ибо её ночная власть была почти беспредельной. И только сейчас, наблюдая, как её треплет нервная лихорадка, Терехов вдруг подумал, что во дворе изолятора, когда она бросилась в объятья, случилось то же самое. Видимо, в прокуратуре, откуда она приехала, на Алефтину сильно надавили, взяли на понт, на испуг и красочно объяснили, что сидеть в лагере ей придётся не менее десяти лет. И таким образом достигли болевого порога, который разбудил в ней женщину. А разбуженная, она тотчас захотела всего земного и тёплого, что согреет и даст силы пережить десятилетие тьмы.

Сейчас был второй подобный случай, когда реальная опасность гибели — образовавшаяся на глазах полынья, где мгновение назад была твердь, — пробила её невероятно толстый панцирь, и из-под маски хлынули слёзы. Терехов знал, что она плачет, но не утешал и вообще не оказывал никакого внимания, хотя внутренне ощущал смутную ещё и робкую радость, что в ней, несмотря ни на что, всё-таки живёт женщина. На сей раз она сама перетерпела, превозмогла боль, свернувшись в эмбрион на оленьей шкуре и в оленьем же чуме, забыв, что они из шкур травоядных. Успокоившись, Алефтина заснула возле горячей печки, как у костра, и скоро её спина замёрзла. Тогда Терехов бесцеремонно вкатил её в пуховой спальный мешок, застегнул и подложил в изголовье свёрнутую малицу.

Он проснулся от её прикосновений к руке и шёпота:

— Терехов... я замёрзла и есть хочу, Терехов.

По речной долине гулял морозный ветер, и чум, поставленный на берегу, вздрагивал под его напором, в отдушину возле трубы закидывало снежную пыль. Чудо-печка как-то быстро прогорела и мгновенно остыла, хотя продавцы гарантировали, что угли будут тлеть двенадцать часов и давать тепло. Терехов на ощупь растопил её заготовленными сухими дровами, благо что лиственничный лес тут был всюду и много сухостоя, потом добыл из продуктового рюкзака банку консервированной фасоли, увесистый брусок щербета и сумку с орехами.

Она могла бы достать пищу сама, и делала это в гостинице, но сейчас, после приступа слабости и слёз, как после болезни, казалась ещё немощной и бессильной. Печка была тем хороша, что в ней не было видно огня, лишь лёгкие отсветы откуда-то снизу, поэтому она ела, сняв маску, и делала это не жадно и со вкусом, словно исполняла некий обязательный ритуал. Как выяснилось, в изоляторе она отказывалась от пищи, и это повлияло на отношение к ней следователя, который пригласил адвоката. А тот, в свою очередь, поднял на ноги городской женсовет, каким-то образом связанный с хозяином по прозвищу Прохор.

Когда Терехов вышел на улицу, оказалось, что там день, и на востоке видно зарево то ли восходящего, то ли уже заходящего солнца. Ветреный мороз уже почти задёрнул полынью, припорошив её сначала снежной коркой, но реки и озёра здесь существовали, как живые, и дышали. Пока Андрей озирал место, откуда-то с Ламы набежала лёгкая, незримая волна — вроде бы только ветер, движение воздуха, но образовавшуюся коросту на полынье взломало и унесло под лёд озера Мелкого. И тут же начала нарастать новая. Пока Терехов пластал мотопилой дрова и махал топором, всё это повторилось ещё дважды. Но как только день угас и небо посерело, подёрнувшись тучами, дыхание реки прекратилось, даже ветер перестал гнать позёмку. Природа словно проводила свет, умиротворилась и заснула. Следующий её вздох мог быть только с завтрашним восходом солнца, если оно ещё всходило.