Тайны дворцовых переворотов - Константин Писаренко

3-9 июля советник академической канцелярии продолжает свое повествование о бюрократической процедуре освобождения пленных. И вдруг в записях о составлении списков и перечней, взятии письменных показаний, посещении интернированных Брюсом и Елагиным, вызовах офицеров в Военную коллегию появляется неожиданная отметка: «5-го. Кончина императора Петра III».

Историки изрядно поломали голову, чтобы объяснить феномен штелиновского дневника. Большинство предпочитало просто не замечать его «ошибку». Ну, ошибся, и ошибся. С кем не бывает. Однако они забывали, что Штелин вел дневник. А если и записывал все по памяти, то в ближайшие же дни по возвращении в столицу, и, естественно, не мог спутать число столь печального для него события, как кончина своего ученика и покровителя. Те же редкие исследователи, кто понимал, что Штелин ничего не напутал, начинали теряться в догадках. И, оставляя без объяснения свидетельство академика, выдвигали невольно 5 июля еще одним кандидатом на возможную дату ропшинской трагедии.

Давайте попытаемся найти разумное объяснение Штелину. Прежде всего, отметим, что его свидетельство в очередной раз отнимает всякие шансы на истинность у официальной версии — 6 июля. А состыковаться с 3 июля вполне может. Вспомним, вечером 2 июля Штелин с отрядом голштинцев вернулся в Петербург.

2 числа он узнает о сборе с голштинских офицеров сказок о происхождении и прежней службе. Заносит информацию в журнал.

4-го числа ничего примечательного им не замечено. Поэтому в дневнике – пропуск. А 5-го кто-то конфиденциально доводит до его сведения, что император мертв. При этом информатор затрудняется сообщить точную дату смерти. Штелин – не Позье, ибо принадлежит к кругу свергнутого царя. В Летний дворец ему путь заказан. Так что уточнить новость он не в силах. Делать нечего. И наставник Петра ограничивается тем, что имеет, записав в дневнике против 5-го числа: «Кончина императора Петра III».

7. Последнее, и, наверное, самое неожиданное свидетельство в пользу 3 июля дает французский поверенный в делах Л. Беранже в депеше от 10 (21) августа 1762 года. Сообщив об отъезде в Ропшу некоего Тервю, растворившего яд в напитке Петра Федоровича, дипломат указал, что поездка эта состоялась на четвертый или пятый день после свержения царя, то есть 3 или 4 июля (документ см. ниже).

Мы проанализировали все имеющиеся на данный момент косвенные подтверждения датировки Шумахера. Семь свидетельств независимо друг от друга явно отдают первенство 3 июля. У 6 июля даже одного подобного адвоката нет. Если не считать письма Екатерины Понятовскому, в котором она рассказала о продолжавшемся у Петра более трех суток поносе, пьянке на четвертый день, о двух днях мучительного геморроя, завершившихся слабостью и апоплексическим ударом. Подсчитаем. Три дня поноса – 30 июня, 1 и 2 июля, который прошел на четвертый, то есть 3 июля. В этот день он «чрезмерно напился» и его свалил геморрой. Страдания продолжались с вечера 3 по вечер 5 июля. Затем наступила слабость, усилия врачей не дали положительного результата, и, по-видимому, утром 6 июля император испустил дух. Эти показания Екатерины легли в основу «анекдотов» Рульера, откуда перекочевали на страницы книги Бильбасова, а затем закрепились в официальной версии ропшинской драмы.

Только вот незадача. И Рульер, и Бильбасов, и их последователи как-то уж очень избирательно отнеслись к письму от 2 августа. Критерием отбора фактов они выбрали свою интуицию, а не сравнение разных источников. Интуиция подсказывала, что Екатерине выгодна гибель Петра Федоровича, значит, она виновна и рассказ царицы о болезни – выдумка. Интуиция не заметила криминала в информации о шести днях болезни, и дата тут же признается подлинной. Благо, ее подтверждает и Манифест от 7 июля. Между тем и Манифест, и письмо Понятовскому проистекают от одного человека – императрицы, и, объективности ради, оба нуждаются в проверке другим источником. Но это почему-то ускользает от внимания историков. Все верят в свою интуицию, в интуицию своих предшественников. Поэтому им и невдомек, что 6 июля, кроме екатерининских официозов, ни один из действительно независимых источников не подтверждает.

Мы разобрались с шестым совпадением Шумахера и выяснили, что 3 июля имеет все основания считаться истинной датой ропшинской трагедии. Пора перейти к циклу совпадений, касающихся осведомленности Шумахера относительно служебного положения героев исторической драмы. Начнем с Теплова. Шумахер замечает, что тот непродолжительное время сидел в крепости, а по освобождении император произвел его в действительные статские советники. Если пролистать дневник Я. Штелина за 1762 год, который публикатор – П. И. Бартенев – приписал некоему Мезире, то без труда можно отыскать сделанные автором записи о двухнедельном заключении Теплова в Петропавловской крепости: «Март. 2. Советник Теплов заключен в тюрьму за то, что непочтительно говорил об императоре… 14. Выпущен из тюрьмы Теплов…»

А теперь заглянем в подшивку «Санкт-Петербургских ведомостей» за 1762 год и прочитаем в № 36 от 3 мая: «В прошедшем марте месяце Его Императорское Величество высочайшими указами, данными Сенату за подписанием собственныя руки, всемилостивейше пожаловать изволил… осьмым: 23 дня статскаго советника и голштинскаго каммергера Григорья Теплова за известную Его Императорскому Величеству его к службе ревность в действительные статские советники, и повелено быть в отставке по-прежнему».

Как видите, седьмое совпадение налицо.

Перейдем к Лидерсу. Его Шумахер именует «придворным хирургом», хотя императрица и в письме к В. И. Суворову, и в документах на вознаграждение упорно называет лекарем. Тем не менее Шумахер прав. Достаточно открыть «Санкт-Петербургские ведомости» от 5 апреля 1762 года (№ 28), чтобы в списке указов от 20 февраля обнаружить интересующую нас подробность: пожаловать «обретающагося в службе лекаря Иогана Готфрида Лидерса при дворе Его Императорскаго Величества в гоф-хирурги с жалованьем по 820 рублев в год».

А заблуждение императрицы объясняется просто. Дело в том, что голштинский лекарь Лидерс наряду со штап-лекарем Иоганном Гийоном являлся лечащим врачем при дворе Петра Федоровича, о чем свидетельствуют приходно-расходные книги Комнаты Его Императорского Высочества, в которых занесены все служители великого князя и согласно которым Лидерсу исправно выдавались по третям (генварской, майской и сентябрьской) 60 рублей годового жалованья (Гийон зарабатывал 350 рублей). До сентября 1757 года Лидерс имел ранг подлекаря, а с сентября жалованье он получал уже в ранге лекаря. Императрица, естественно, часто видела в апартаментах мужа нового доктора, услугами которого, не исключено, пользовалась. И нет ничего удивительного в том, что летом 1762 года она записывала Лидерса везде в чине лекаря. В такой должности тот запомнился ей за годы работы домашним врачом при Малом дворе. Это – восьмое совпадение.

Продолжим поиск. О безжалостном Шванвиче Шумахер пишет: «…один принявший русскую веру швед из бывших лейб-компанцев». Лейб-Компания – привилегированный отряд охраны императрицы Елизаветы Петровны, образованный из гренадерской роты л.-гв. Преображенского полка в декабре 1741 года, состояла из нескольких сотен рядовых и десятка офицеров во главе с капитаном – самой императрицей. Петр III по восшествии на престол не церемонился с избалованной стражей тетушки и 21 марта 1762 года расформировал ее. Двадцатилетняя относительно комфортная жизнь лейб-компанцев завершилась увольнениями в отставку и переводами в другие войсковые подразделения. От былого великолепия остались одни воспоминания, да архив, в котором сохранились списки членов необычного контингента. И среди прочих под № 371 значится Александр Шванвич, женатый, грамотный, Академии наук гимназии ректорский сын, служивший с 1740 года в артиллерии кондуктором инженерного корпуса, а 21 ноября 1748 года принятый в ряды лейб-компании.