Тайны дворцовых переворотов - Константин Писаренко

Так когда же случилось ЧП? Из двух спорных дат – 2 и 6 июля – больше всего соответствует вышеизложенным обстоятельствам именно 3 июля 1762 года, а игнорирование депеши Савина просто исключает 6-е число.

3. В записках Э. Позье есть одна двусмысленная фраза: «После заарестования Петра III императрица, возвратившись в город, распустила все войска, до тех пор стоявшие шпалерами вдоль улиц, и все избавились от страха. Три дня спустя мы узнали о смерти несчастного императора, описывать подробности которой я не стану».

Императрица в Петербург возвратилась 30 июня 1762 года. Если автор вел отсчет от предшествующего цитате рассказа о свидании с Екатериной днем 30 июня, посещении дома принца Голштинского 1 июля и отъезде последнего из России «на третий день», то есть 4 июля, то упомянутые три дня спустя вполне соответствуют 7 июля – дню обнародования известного всем манифеста. Однако если ювелир в данном месте не спешил наверстать упущенное, а имел в виду три дня после «заарестования Петра III», как это и видно из текста, то получается, что Позье узнал печальную новость либо вечером 3 июля, либо днем 2 июля 1762 года. И тогда местоимение «мы» должно означать нескольких счастливчиков (уж не семью ли мемуариста?), вместе с которыми Э. Позье довелось услышать от осведомленного придворного секретное известие о постигшей Петра Федоровича участи.

4. Историку О. А. Иванову посчастливилось обнаружить в ГАРФ интересный документ – секретное письмо В. И. Суворова майору А. Пеутлингу в Ораниенбаум от 5 июля 1762 года, в котором тому предписывалось «немедленно вынуть из комнат обще с господином советником Бекелманом бывшего государя мундир голстинской кирасирской или пехотной или драгунской, которой только скорее сыскать сможете и запечатать комнаты опять вашею и советника печатми, и прислать оной мундир немедленно с сим посланным. Как тот мундир будете вынимать, то старатца, чтобы оной, кроме вас двух, видеть, ниже приметить кто мог. И сюда послать, положа в мешок. И запечатать. И везен бы был оной сокровенно…»

Зачем понадобился в Петербурге военный голштинский мундир свергнутого императора? Неужели матушка-императрица захотела встретиться с мужем в торжественной обстановке, или в Летнем дворце решили и вправду отпустить Петра за границу? Увы, о таком даже не заикались. Тогда мундир вытащили, чтобы отвезти его в Ропшу или в Шлиссельбург? Но арестанту уместнее выдать обычные гражданские камзол и кафтан, чтобы не напоминать постоянно охране, что ее подопечный – бывший главнокомандующий караульных. А если мундир повезли не для тюрьмы, то для чего? Остается согласиться с О. А. Ивановым. В столице готовились к погребению бывшего императора. На это же указывает и требование сохранить пересылку мундира в тайне. Дата 3 июля вновь получила косвенное подтверждение.

5. Вспомним о двух записках Орлова. Одна написана 2 июля (слава Богу, Алексей Григорьевич почему-то проставил день недели – вторник), на второй – никакого намека на число. Больше писем не сохранилось. Не сохранилось?! А может быть, больше и не писалось?

В финале 1-й главы «Загадок писем А. Орлова из Ропши» О. А. Иванов буднично, мимоходом обнародовал важнейшее свидетельство, сделанное министром Николая I Д. Н. Блудовым на обложке дела, в котором хранились ропшинские документы. Затем повторно вернулся к нему во 2-й главе, когда вел речь о подлинности «третьего письма», и вновь на полпути уклонился в сторону, так и не разглядев принципиальной значимости блудовской пометки. Вчитаемся повнимательней в источник. Нал. II дела 25 скорописью XIX века составлена следующая опись:

«№ I-й. Странное завещание императрицы Екатерины II, писанное ее рукою на маленком полу-листочке.

№ II-й. Пакет с надписью „Секретные письма первых дней июля 1762 г.“. В нем: 1-е – три письма Петра III-го к Екатерине II-й, два на французском (из них одно карандашей) и одно на русском. Все три писаны после 28-го июня 1762 г.; 2-е – его же рукою тесанным карандашом реестр платью и белья; 3 – два письма графа А. Г. Орлова к императрице Екатерине II-й и [в] последнем он ей объявляет о смерти Петра III-го».

Всё, если не считать заботливой поправки. Перед «Петра III-го» поставлен знак сноски и под текстом архивист XX столетия приписал, как правильно нужно читать: «о внезапной болезни и ожидании его смерти. 1926 ноября 12».

А теперь ответьте мне на вопрос. Могли Д. Н. Блудов или любой другой, получивший доступ к сим секретнейшим документам, хранившимся в личном архиве императора, быть столь безалаберным и рассеянным, чтобы перепутать что-то в содержании второго письма и не заметить его ключевой фразы («а он сам теперь так болен, что не думаю, штоб он дожил до вечера и почти совсем уже в беспамятстве»), которая ясно указывает на то, что в момент написания письма арестованный еще жив? Конечно, нет. К тому же Орлов ожидает кончины Петра не только во втором, но и в первом письме (сперва в «ближайшую ночь», потом к предстоящему вечеру). Тем не менее составитель описи относит сообщение о смерти к последней записке. Следовательно, таковое во втором письме имелось, а располагалось оно в ныне оторванной части. Так что историк ничего не перепутал, но добросовестно изложил все главные внешние и внутренние характеристики документов из секретного пакета.

Однако, раз дело обстоит так, то второе письмо Орлова могло быть сочинено лишь в один из двух спорных дней – 6 или 3 июля. Попробуем определить, в какой. Сравним развитие центрального сюжета – болезни Петра. В первом сообщается о ее начале – «урод наш очень занемог», в следующем – о кульминации – «и он сам теперь так болен» и т. д. Допустим, второе написано 6 июля. Тогда получается, что Орлов удосужился известить Екатерину только о временных рамках болезни, а о самом процессе предпочел не распространяться. Довод об утрате писем выглядит натянуто. Между 2 и 6 июля еще три дня. Минимум по письму в сутки о ходе болезни узника глава ропшинской команды просто обязан посылать императрице. И из трех не сохранилось ни одного?! И это при более чем серьезном отношении Екатерины к сохранности секретных материалов. Полноте! Так не бывает. Наличие лакуны в три дня наводит на мысль, что растянутость срока болезни – искусственна. Сократим его до двух дней – 2 и 3 июля. И все сразу встанет на свои места. 2 июля Петр захворал, к вечеру его состояние ухудшилось, а днем 3 июля достигло критической отметки. Опасаясь за жизнь порученного ему заключенного, Орлов сигнализирует наверх первый раз вечером 2 числа, а не дождавшись ответа, готовит еще одно донесение днем 3-го. Но тут наступает насильственная развязка, и командир отряда добавляет к письму примечание об апоплексическом ударе. Все логично. И можно смело датировать второе письмо 3 июля. Тем более что оно сообщает также об отъезде Маслова, который известен лишь Шумахеру, знающему, что лакей отправлен в Санкт-Петербург 3-го числа.

6. В 9-м томе «Собрания сочинений» Г. Р. Державина изданном в 1883 году, опубликована «Записка Я. Штелинао последних днях царствования Петра III». В примечании к публикации сказано, что данная записка переведена с подлинника, найденного между бумагами Штелина и сообщена издателям М. А. Корфом. Обнародованный документ, по существу, является дневником, который автор вел в дни политического кризиса 28-30 июня и несколько следующих дней. Расписав по часам поступки поверженного государя в роковую для него пару июньских суток и сообщив об отъезде отрекшегося Петра в Ропшу, Штелин рассказывает далее о всех мытарствах, выпавших на долю плененных солдат и офицеров голштинского войска бывшего императора. Судя по записям, Штелин – очевидец происходящего. 30 июня – 1 июля он вместе с ними проводит в Ораниенбауме; ночь с 1 на 2 июля – в Петергофе, а вечером 2-го числа добирается со всеми до Санкт-Петербурга.