Философы от мира сего - Роберт Луис Хайлбронер

он предвидел ожидавший книгу прием. Веблен читал отрывки из нее своим студентам, сухо замечая, что чего-чего, а многосложных слов в ней хватает, и переписывал книгу несколько раз, прежде чем издатель согласился принять ее. Успех «Теории…» нельзя назвать иначе как сенсационным. Уильям Дин Хауэллс[204] посвятил ей целых две критических статьи, и книга моментально стала настольной для интеллигенции того времени. По замечанию одного известного социолога, «она сильно взволновала академическую общественность восточного побережья».[205]

Неудивительно, что книга сразу привлекла к себе внимание, ведь никому еще не удавалось совместить предельную строгость анализа с настолько острой прозой. Достаточно было открыть ее на любой странице, чтобы тут же усмехнуться над остроумным замечанием или колкой фразой. Ими изобиловало едкое описание того общества, где нелепость, жестокость и откровенное варварство причудливо сочетаются с привычными, традиционными вещами. Результат вышел ошеломительным, гротескным, шокирующим и занимательным одновременно. Веблен потрясающе точно подбирал нужные слова. Взять хотя бы вот этот отрывок:

Лучшим примером, или по крайней мере более очевидным, является случай с одним из королей Франции, который простился с жизнью из-за чрезмерной моральной стойкости при соблюдении правил хорошего тона. В отсутствие должностного лица, в обязанности которого входило передвижение кресла господина, король безропотно сидел перед камином, позволяя своей королевской персоне поджариться настолько, что его уже нельзя было спасти. Однако, поступая таким образом, он спасал свое Нехристианское высочество от осквернения низкими усилиями.[206]

Большинству читателей «Теория…» казалась не более чем сатирой на образ жизни аристократов и вдохновенной атакой на глупость и слабость богачей. При поверхностном изучении она таковой и была. Узорчатая проза Веблена изящно обрамляла главный тезис: праздный класс декларирует свое превосходство посредством более или менее нарочитого и демонстративного потребления, ну а его отличительная черта – демонстративная праздность – приносит удовлетворение тем более сильное, чем открытее она протекает. Используя множество примеров, Веблен раз за разом подвергает сомнению взгляд, согласно которому «более дорогой» означает «лучший». Вот один из таких случаев:

Мы считаем вещи красивыми, так же как и полезными, где-то в прямой зависимости от того, насколько велика их цена. За малыми и незначительными исключениями, мы находим дорогой предмет одеяния, сделанный вручную, гораздо предпочтительнее по его красоте и полезности, чем менее дорогую подделку под него, как бы хорошо подложный предмет ни имитировал дорогостоящий оригинал; и в подложном предмете оскорбляет наши чувства не то, что он недотягивает в форме или цвете или вообще в зрительном ощущении, – вызывающий отвращение предмет может быть такой точной копией, которая выдержит достаточно тщательный осмотр; и все же, как только подделка будет выявлена, его эстетическая ценность и его рыночная стоимость тоже резко понижается. Можно утверждать, почти не боясь встретить возражение, что в одежде эстетическая ценность обнаруженной подделки, хотя и не только она, понижается где-то в том же отношении, в каком подделка дешевле, чем оригинал. Она теряет свое эстетическое благородство потому, что спускается ниже по денежной шкале. Однако функции одежды как свидетельства платежеспособности не заканчиваются на том, что одежда просто обнаруживает потребление материальных ценностей сверх того, что необходимо для физического благополучия. Она является хорошим prima fade свидетельством денежного преуспевания, а следовательно, достоинства в глазах общества.[207]

Заметная часть книги и была посвящена подобному пристальному изучению экономической психопатологии нашей повседневной жизни. Перечень принципов, коими руководствовался обладающий богатством человек, был настолько полным и затейливым одновременно, что походил на результат недавно произведенных археологических раскопок. Эти главы все читали с удовольствием. Граждане страны, где правили реклама и необходимость жить не хуже соседей, могли лишь утвердительно кивать головой и удивляться печальной точности портрета.

Какими бы увлекательными или важными ни были описания нашей склонности к игре на публику, они представляли собой лишь иллюстрации к главной теме всей книги. Как явствовало из названия, перед нами была попытка построить теорию праздного класса. И хотя Веблен частенько останавливался, чтобы полюбоваться на открывающиеся по дороге пейзажи, он никогда не забывал о конечной цели своего путешествия – ответах на самые разные вопросы, вроде таких: какова природа экономического человека? почему он строит общество так, что в нем находится место праздному классу? каково экономическое значение праздности как таковой?

Классические экономисты могли ответить на эти и другие вопросы, пользуясь лишь здравым смыслом. В их мире правили индивиды, осознанно стремившиеся к наиболее полному удовлетворению своих потребностей. Иногда – как в случае с неудержимо плодящимся рабочим классом у Мальтуса – наша примитивная природа брала верх, но в общем и целом человечество описывалось как совокупность разумно мыслящих людей. Конкурентная борьба возвышала одних, а других отправляла на дно. Более удачливые и прозорливые богатели настолько, что позволяли себе пренебрегать ручным трудом. Кажется, такая схема имеет право на существование.

Веблен был иного мнения. Он сомневался, что человечество сохраняло свою целостность именно благодаря просчитанному эгоизму отдельных людей, и не был уверен, что праздность как таковая заведомо предпочтительна труду. Из книг он открыл для себя культуры некоторых народностей, вроде американских индейцев и японских айну, обитающих на холмах Нилгири тода и австралийских бушменов. На поверку выходило, что в их примитивных экономиках отсутствовал праздный класс. Более того, само выживание членов этих обществ прямо зависело от затраченных ими трудовых усилий, и каждый из них выполнял порученное задание, совершенно не жалуясь на его тяжесть. Эти системы приводились в движение не соображениями прибыли и убытков, а искренней гордостью работников и трогательным чувством заботы о будущих поколениях. Каждый мужчина изо всех сил пытался выполнить свои ежедневные обязанности лучше остальных. Если уклонение от работы – то есть отдых – и допускалось, то оно, во всяком случае, не вызывало уважения.

От внимательного взгляда Веблена не укрылись и совсем другие общества. Полинезийцы, древние исландцы и японские сегуны также жили в доиндустриальную эпоху, но в этих случаях наличие праздного класса было заметно невооруженным глазом. Не стоит думать, что его представители бездельничали. Напротив, зачастую они были самыми занятыми участниками группы. Другое дело, что «работа» их по сути своей была хищнической – богатства свои они присваивали силой или хитростью и не проливали пот в процессе производства необходимых благ.

Несмотря на то что праздные классы лишь забирали, не давая ничего взамен, они делали это с полного одобрения остальных. Упомянутые общества не только могли позволить себе содержание непроизводительного класса, но и не стеснялись выказывать ему свое восхищение. Те, кому удавалось забраться на вершину пирамиды праздности, не только не вызывали обвинений в расточительности или