Философы от мира сего - Роберт Луис Хайлбронер

странностей. Он отказывался завести телефон и не видел смысла в каждодневной уборке постели (утром он расстилал сверху покрывало лишь затем, чтобы вечером вновь скинуть его), а у стен его комнаты рядком стояли книги в их изначальных коробках. Будучи ленивым, он ждал до тех пор, пока грязной не станет каждая тарелка, и тогда мыл всю стопку посуды – поливая ее из шланга. Противник любых правил, он ставил всем своим студентам одинаковые оценки вне зависимости от качества работы, но когда кому-то была нужна более высокая отметка для получения стипендии, профессор с удовольствием исправил «удовлетворительно» на «отлично». Он был похож на шаловливого ребенка, постоянно докучавшего университетской администрации; если та делала соответствующие объявления, он относился к классной перекличке с особой тщательностью, аккуратно отделяя карточки с именами отсутствующих студентов. Но стоило ему отделить одних от других, как стопки как будто случайно смешивались. Он был склонен к садизму и не избегал жестоких шуток; так, один раз он одолжил у проходящего мимо крестьянина сумку и вернул ее уже с осиным гнездом внутри. Как правило очень предсказуемый, однажды на вопрос девочки о том, что значили его инициалы «Т. В.», он ответил: «Teddy Веаг».[194] После этого она продолжала так его называть, но больше никто на такое не отваживался. Загадочный профессор не любил связывать себя никакими обязательствами. Вот выходка вполне в его духе. Когда однажды кто-то поинтересовался мнением Веблена по поводу опубликованных в редактируемом им журнале работ одного социолога, он ответил:»В среднем на страницу приходится 400 слов. У профессора NN этот показатель равен 375». Удивительнее всего то, что настолько угрюмый и не располагающий к себе субъект пользовался неослабевающей популярностью у женщин. У него всегда кто-то был, но не всегда – по его воле. «Ну а что еще делать, если женщина атакует тебя?» – сказал он как-то раз.

Этот поразительный, непонятный человек был постоянно замкнут в себе, и его мысли и чувства выходили наружу лишь по одному каналу: он писал на английском языке настолько же остром, как и он сам, обильно сдабривая его малопонятными выражениями и неизвестными фактами. Он препарировал мир, словно опытный хирург, но его скальпель был настолько хорошо заточен, что не оставлял крови. Филантропию он величал «упражнениями в прагматичной романтике», религию характеризовал не иначе как «производство неосязаемых продуктов в энном измерении на продажу».[195] О главных церковных организациях он писал как о «сети розничных магазинов», а отдельные церкви называл «прилавками» – и даже язвительность этих фраз не может скрыть их выразительности. Трость для него была «объявлением о том, что обладатель ее предпочитает не занимать свои руки осмысленным делом»; он также замечал, что она может использоваться как оружие. «Обладание настолько осязаемым и примитивным орудием порадует всякого, кто наделен хотя бы малой толикой свирепости».[196] Наделен свирепостью! Удивительно дикая и вместе с тем хлесткая фраза.

Но при чем тут экономика? Строго говоря, ни при чем. Экономика для Веблена отличалась от викторианской игры, в которой мир приходит к спокойствию и благополучию в результате решения дифференциальных уравнений; она не имела никакого отношения и к попыткам ранних экономистов объяснить, как должен функционировать наш мир. Веблену было интересно другое: почему мир именно таков, каким он представляется нам. Его исследования касались не экономической игры как таковой, а ее участников; его интересовал не сюжет, но конкретные нравы и обычаи, сопутствовавшие известной игре под названием «экономическая система». Одним словом, объектом своего изучения он сделал экономического человека с его обрядами и привычками, и в рамках подобного антропологического по своей сути подхода прогуливавшиеся с тростью и посещавшие церковь джентльмены казались ему фигурами не менее важными, чем землевладелец, присваивающий нечто под названием «рента». Он стремился понять истинную суть общества, в котором жил, и на этом пути, щедро усыпанном ложью и лицемерием, ему предстояло собирать свидетельства и улики там, где они обнаруживали себя, шла ли речь об одежде, манерах или речи. Подобно психоаналитику, он часто намертво вцеплялся во внешне ничего не значащие мелочи, которые, по его мнению, отражали невидимые, но крайне важные аспекты реальности. Как и в случае с психоаналитиком, результаты его поиска зачастую казались странными и даже отталкивающими с точки зрения здравого смысла.

Подходя к рассмотрению нашего общества, Веблен оставляет в стороне жалость, и мы очень хорошо это увидим. Но своим высочайшим качеством его анализ обязан вовсе не желанию унизить людей, а холодной отрешенности в оценке дорогих нашему сердцу понятий. Возникает ощущение, что ничто не кажется Веблену хорошо изученным и недостойным внимания, а значит, ничто не избежит его суда. Действительно, только поистине бесстрастный ум мог разглядеть в обычной трости как декларацию праздности, так и варварское оружие.

При более внимательном изучении кажется, что эта невозмутимость сопровождала его всю жизнь. Четвертый сын и шестой ребенок, Веблен родился в 1857 году в семье норвежских эмигрантов, неподалеку от границы, на ферме. Его отец Томас Веблен был сухим, надменным человеком, предпочитал думать не спеша и при этом был довольно независим; позднее Веблен говорил, что умнее человека в своей жизни он не встречал. Кари, мать будущего экономиста, была отзывчивой, увлекающейся, стремительной женщиной. Именно от нее Веблен перенял увлечение исландскими верованиями и норвежскими сагами, которое он пронес через всю жизнь. С раннего детства он был странным, ленивым ребенком, который необходимым занятиям предпочитал чтение книг на чердаке, был горазд на выдумывание намертво прилипавших прозвищ и заметно выделялся своим интеллектом. Его младший брат вспоминал: «Почти с самого начала мне казалось, что он знает все. Я мог задать любой вопрос и получить на него подробнейший ответ. Позднее я узнал, что часто он сочинял, но и врал он прекрасно».[197]

Как будто Веблен и так был недостаточно необычной личностью, воспитание вбило лишний клин между ним и миром вокруг. Его суровое и простое детство было соткано из отдельных событий. В доме Вебленов одежда была самодельной; о существовании шерсти они и знать не знали, а верхняя одежда изготавливалась из телячьей кожи. Кофе и сахар считались предметами роскоши, в эту же категорию попадала и сорочка. Что важнее всего, детство Веблена было детством иностранца и чужака. Прибывшие в Америку норвежцы сбивались в плотные, независимые от остальных группы, где родным языком был норвежский, а истинной родиной – Норвегия. Английский Веблен изучал как иностранный язык и овладел им в совершенстве лишь в колледже. Что характерно для подобного патриархального, замкнутого общества, первое подозрение о том, что