Половецкие пляски - Дарья Симонова

Только на секунду меня прошиб стыд: роюсь в мелочах, в каких-то красных платьях, а Сильвия на самом деле своя в доску, добрая тетка, свалившаяся с неба, печет пирог, и сладкий запах…

Даже Ковалевская растрогалась. А Сильвия и ей отрезала дольку нашего праздника, подарив огромную джинсовую рубашку, что оставил неизвестный постоялец и давно канул в Лету. Впрочем, Ковалевскую не занимали подробности… Она больше не сомневалась в Сильвии. А я будто бы в ней никогда не сомневалась и намывала старую люстру, чтобы свет в доме не тускнел больше, как старое серебро. Пинсон не вспоминал благословенную хозяйку, наша рукопись вскоре завершилась, в ладошки прилетели долгожданные монетки. Я тут же накупила сладостей для Марата и каких-то дурацких ароматических салфеток на радость хозяйке. Поехала радовать завядшую Ковалевскую, мы провалялись двое суток на кроватях, обсуждая, кому лучше строить глазки — ассистенту или профессору по зарубежной литературе. Лилька склонялась к последнему. Хорошее начинание, думала я…

А вернувшись в дом Сильвии, я увидела маленькую детальку — запонки Пинсона. Мокли, забытые в ванной, аккуратно погруженные в мыльную лужу. Слишком нарочито мокли, уверенные в своей неопознаваемости. Так, будто чужие. Они, конечно, могли оказаться чужими… но здешние обычно без широких манжетов, такая беда…

Не хотелось стоять полчаса, пялясь в зеркало, не веря теориям вероятностей, одолели вялость и ощущение уходящей зубной боли. Вот и свершились дурные предсказания, ничего, что запонки такие мокрые и холодные, и стоит только их зажать в кулаке, как они станут моей собственностью, совсем не желанной, но вполне законной… И далее по тексту, по великой интуиции Ковалевской, верить ей всегда, как прорицательнице Ванге, любить своих ближних, как Сильвия, и говорить обо всех хорошо…

Лень было собирать вещи, я плюхнулась на диван, и пружинная мякоть сожрала меня с потрохами, а я надеялась, что сплю. Заходила Сильвия, укрывала меня прохладным пледом, исчезала, появлялась незаметно, как статистка на сцене, и приглашала на чай-с-лимоном-с-пирожками-с-курагой. Противным тихим голосом. Все бы хорошо, если б не эта милосердная нотка…

Голод, разумеется, взял свое. Я вышла на кухню и за один присест смела пять пирожков. Плевать на Марата, на завтрашний день, моя побывка здесь кончилась. Было даже приятно от спущенной с поводка жадности, живем один раз, но этот раз многоразового использования. Сильвия ничего не ожидала либо не знала, чего ждать. Она не спрятала запонки, Сильвия, такая внимательная к деталям. Вопрос «почему» оказался бы лишней истерикой, внутренней или на все «сто».

Наша пауза превращалась в мою взлетную полосу. Молчание становилось бессмысленным, молчание, близкое к нулю, ведь и в адюльтерных казусах как-то себя ведут, а наружу лезло идиотское любопытство, вуалирующее мелкую злость, — совсем не время было выяснять, все еще она на «вы» с Пинсоном или уже не миндальничает… Сильвия, видимо, тоже считала, что не время, на секунду она искренне изумилась, потом опомнилась и, уходя от опасности, уставилась в окно. Ее несложный язык жестов умолял «перестань…», а мой шипел: «Да не перестану!» Я разбила китайскую кружку… еще одну… память о призрачной родне. Сильвия покорно смотрела, как я варварски мою посуду, но не противилась, а только услужливо подавала мне основательно засохшие сковородки.

— Матушка, у тебя посуду мыть страшно, что ни плошка — память о покойнике.

Тут кнопочку нажали. Сильвия размокла, поплыла и хриплыми безголосыми частотами прошептала:

— Я же думала, что доктор тебе как развлечение… ты же всегда над ним смеешься… вы с Лилей всегда смеетесь, для тебя же не важно…

Меткое попадание, подумалось мне. Надо было плакать, трагедия — любимый жанр Сильвии. А я разложила Пинсона как считалку — ключи, кабинет, свобода от зеленого стаканчика Сильвии, где мне позволено хранить зубную щетку, и от общажного светильника с облупившейся краской… А дальше душа — молчаливое животное, ее ответа не разобрать. Твоя правда, Сильвия, ни черта мне не важно… Но у этой мымры целые три комнаты свободы, бесись себе на здоровье, зачем ей еще и мой кусочек, раз уж у меня все просто и мелко, и даже сцены в трех актах не получилось…

Однако кружки бить уже расхотелось. Столько еще вещей хороших, жалко, я-то свою безделушку выбрала. А Сильвия нет, у нее их слишком много, и все наследственные. И я что-то еще мямлила, а Сильвия опять — тихо-тихо:

— … мы были у врача… Марат болеет. Серьезно. С ним надо ехать на юг, жить на юге… нужны деньги… Я думала, твой Пинсон поможет… но он сразу сказал, что по детям не спец… Он позвонил тебе, а я…

— Понятно…

— Я уже всех обзвонила… а кто-то понять не может — квартира зашибенная в центре, родители за бугром, а денег нет… Не получается по-японски смастерить тысячу птичек — тысячу раз рассказать одно и то же… Даже жалости не выходит…

— Бред! Какая жалость… Найдем деньги, всех тряхнем…

Но у Сильвии явно не было настроения кого-то трясти. Она оседала, как неудачный пирог в духовке, наплевав на все паузы и сноски, на историю с Пинсоном и на весь мир. Слезинки наплывали на нижнее веко, но раздумывали катиться дальше, и в глазах расплывалось прозрачное половодье.

Минут пять длился мой столбняк… хотя я знала, что изобразить. Сильвия наверняка надеялась на это. Я села перед ней на корточки и, конечно, стала всемогущей и уже почти добывшей заветные бумажки, целую анекдотичную кучу денег… И, разумеется, все поправится и образуется, и не дадут Маратику засохнуть, как такое в самом деле может случиться… И придет спаситель Пинсон, астрологический близнец Парацельса… И свечку поставим, и дары принесем в нужную фазу Луны…

Руки Сильвии медленно отпускали напряжение, и то ли они, то ли наши джинсовые коленки пахли тем самым «вторым» сладковатым запахом-дымком… Руки Сильвии стали совсем маленькими, одна дает, другая берет… по мелочи. Сливки уже сняли чьи-то первые руки.

На следующий день Ковалевская радовалась моему возвращению. Мы назвали гостей, назанимали каких-то денег… У Ковалевской на лбу пропечатались сомнения, но Маратика она жаловала, считая, что у ребенка трудное детство… Я нервно звонила Пинсону с вахты, а Ковалевская делала плов. Мы вернулись на круги своя… Последние кадры у Сильвии я помнила туманно, как через марлю.

Недели через две Лилька отправилась к ней с изрядно поредевшей суммой. Но мы решили, что и это в помощь. Потом Ковалевская хмуро отмахивалась от моих вопросов. «Ой, ну разумеется, все обычно, толпа народа, твоя келья разворошенная, там сопит чья-то туша… А на деньги Сильвия округлила глазки… Я ей — а Марат? А она — «да спасибо, здоров»… О тебе спрашивала… Но деньги взяла в конце концов. Отчего ж не взять, если деньги дают…»

Ну и с богом. Холодная осень плавно переходила в сопливую зиму.

…И еще приходили люди, которые никогда бы не вспомнили про Нонну, если б не щепетильный похоронный этикет. Ей бы не пришло на ум, что в ее гулкое сонное жилище набьется столько посторонних, отдаленно известных ей рисунком лиц и фамилиями в служебных документах. На гроб никто не смотрел, стыдясь непримиримой хозяйки в белом, вокруг суетились и звонили, как бы забыв о причине, а толстому одутловатому Ветрову в тесном пиджаке уже незачем было читать свою свернутую вчетверо газету в боковой комнате. Время Ветрова закончилось, ему тоже оставалось немного, он был старше Нонны, но пережил ее, хотя и на пустячный срок. Скорее всего этот отставной «генералиссимус», таинственная городская шишка, приехал на кладбище в полном одиночестве, не считая своего шофера. Суетиться вместе с мелкими и никчемными людьми в почти собственной квартире было ниже его достоинства. И Нонна уходила без него в теплый праздный вечерок на исходе мая, обещавший раскаленные рельсы и прохладное пиво.