Половецкие пляски - Дарья Симонова

Прогуливаясь по родным пенатам, они встречали гостей из прошлого. Всех. На единственной улице было не разминуться. Кому-то они еле заметно кивали, с кем-то — цеплялись языками, от кого-то бежали, как ошпаренные. Уже день клонился к закату, и завитушка улицы была пройдена почти до самой вершины, когда они одновременно вскинули веки: перед ними стоял Курбан. Мука и нежность юности. Тот, кто научил обеих порвать паутинку отрочества и распробовать ветер первой страсти. Обе сестры вздрогнули и попятились… Он был с прежними спокойными неподвижными глазами — только прибавилось темноты и мути в них и какой-то смертельной решительности. Будто он — тот самый Варрава, чудом и никчемно спасшийся от распятия, но уже поздоровавшийся со смертью.

Морщины, разумеется… И полосатая безрукавка, обнажающая необычную татуировку: на одном плече — Лия, на другом — Лина. И все. Более ничего не изменилось. Он молчал. «Как делишки?» — спохватилась Лина. «Неважно», — ответил он с неожиданной честностью. «Тебе бы жениться», — хихикнула Лия.

Говорил он тяжело, будто губы липучкой намазал. «Сначала отрежьте руки… одну — Лиечку, другую — Линочку… Тогда можно и жениться…» — прохрипел Курбан. Он был мертвецки пьян. Лия на правах родившейся на десять минут раньше схватила сестру за руку, и по щербатой мостовой застучали модные каблучки. Они бежали, не оглядываясь, словно боялись обратиться в соляные столбы. Больше они не гуляли по родной бандитской колыбельке — городку детства. А Курбан вернулся бродить по парку, нашел там старого бездомного собутыльника и исступленно объяснял ему про женитьбу: мол, одна, пусть даже самая ловкая и искусная рука не заменит ему двух. И что есть нечто в жизни, что имеет смысл только в паре… например, китайские палочки… Но немногих этому научишь… Ох, немногих.

Наутро сестрицы уже порхали от восторга, задумав вместе пуститься в путешествие, посмотреть на мир, да и на семейные гнезда друг дружки, разумеется. Они опять были полны рискованных хмельных замыслов — и опять после встречи с Курбаном. А он тем временем вечно обитал на задворках «Санта-Фэ», ни о чем не мечтая, кроме прежних игр, поглаживая загоревшие плечи с любимыми именами.

На остывшей осенней лестнице стояла Сильвия в резиновых шлепанцах и говорила что-то о хорошем: я будто бы буду жить у нее, печатать английские рукописи, места много, квартира скучает без новых лиц… Я думала, она врет, но Сильвия улыбалась, зная, что я не прочь осесть в ее маленькой комнате с книгами в каждом углу. Она попала в яблочко, неожиданно пришли в город смурные холода, все карты смешали…

Сильвия переписывалась с обоими полушариями, о ней знавали разные истории. Иностранные родители с капитальцем, но их никто не видел и кошельков их никто не щупал. Они существовали себе в неопределенной части света, а Сильвия жила здесь, в гулкой трехкамерной квартире с комодами, покрытыми морилкой, столетней кофемолкой с отломанной ручкой, с книгами, букетами из роз, елок и кипарисов и с окнами, выходящими на дно канала. Мне нравилось, что вещи здесь доступны, никакой дрожи в пальцах, все диковинки сами идут в руки без ремарок о своей хрупкости. А Сильвия не стоит над душой, она режет на кухне тонкими кружочками картошку, вслушивается в трещание приемника, а пятилетний Марат играет сам с собой в карты и вечно теряет бубновую масть. Я, как пони по кругу, хожу по многоугольнику квартиры промеж причудливых гостей, остающихся за кадром; так уж выходит, друзья Сильвии совсем не мои друзья.

Ковалевская, с пылу с жару после нервозных экзаменов поозиравшись по сторонам в этом доме, зашипела мне на ухо: «Что они все — зашли пописать и прописались?» Ковалевская не любила, когда слишком шумно и накурено, ей нравился тихий бардак. К тому же она задавалась бессмысленным вопросом о недостающей третьей фигуре в интерьере. Я советовала ей спросить об этом вслух, от неизвестного отца все равно не убудет, а Сильвия только посмеется… Ковалевская продолжала любопытствовать и ответов не получала, между собой мы давно игнорировали все условности диалогов. Ковалевская, с бухты-барахты прибывшая в этот город, интересовалась… А нужно было искать золотой на дороге…

Осенью все хлипкое наконец ломается, и я три недели пролежала в больнице, где, оказывается, беспросветное счастье. Приходила мамина однокурсница с вареным мясом и куриными ножками, Сильвия с персиками и испуганная Ковалевская без всего. Больше никто не знал о моем больничном отпуске, да и не нужно, Сильвию и вовсе не ждали, но она оказалась на редкость внимательной и дотошной. Я быстро ела, потом мы выходили к лужам и мокрым тополям, говоря о чужой жизни. Сильвия уверяла, что не любит сплетен, имея в виду «мовэтон». Она обо всех вспоминала щадяще, а как думала — одному Богу известно. Мне было плевать, как думала, главное, что она уступала мне маленькую комнатку с книгами, куда я смогу запираться и впускать только кого захочу… Даже если верить этому на треть — чем не повод для праздничка. Вреда не будет, Сильвия — всего лишь добрая душа в воздушном халате со знанием трех языков и еще одного — неосязаемого, — на котором исполняются мелкие желания. Она знала, за какую веревочку дернуть, чтобы появился искомый персонаж, она умела одеться небрежно легко и мерзнуть так, что ее хотелось согреть. Но ненадолго. Она, впрочем, этим не мучалась — любила менять местами фигуры или фигуры любили ее дурачить.

Ковалевская не доверяла новеньким и улыбчивым, да и без нее было понятно, что Сильвия не из породы ягнят. Но та приходила в больницу в длинном зеленом пальто, как бы между прочим оставляла японские трехстишья, хотя поэзия навевала на меня дремоту, но из вежливости я пробегала глазами странички две… А Сильвия внезапно спрашивала, помню ли я такую строчку… Я горячо кивала, хотя ни бельмеса не помнила. Меня тогда не занимало чтение, я интересовалась только доктором Пинсоном.

Больничные романы опаснее служебных — они могут закончиться в морге. Это если слишком не повезет. Мне повезло. Пинсон вычитал нужную строчку в моей истории болезни и назвал нужное имя в нужный момент, когда я слонялась по коридору. Меня рассмешили наши общие знакомства, тем более что розыгрыш удался. Пинсон шел по ночному коридору уже без дневной отрешенной злости на мир в окрестности его «я», уже немного скучая. Приятно удивляясь неспящим. Он был рад угостить не лучшим кофейком, и, в сущности, все… Но выдалась на редкость спокойная ночь. Никто не плакал и не умирал в больнице под не важно каким номером, потому как она подразумевала Вселенную… Выдаются же когда-нибудь такие спокойные ночи, когда никто не плачет. Выдаются хотя бы игрой воображения.

Ковалевская ухмыльнулась и заметила, что знакомиться с врачами и юристами — занятие полезное. Особенно если медленно дохнуть и судиться, хотелось добавить мне, но я молчала, представляя, как буду извлекать пользу из знакомства с Пинсоном. А он тем временем ходил. Мне казалось, что врачи только и делают, что ходят по коридорам, по г-образным клетчатым полам, исчезают за поворотом и выныривают снова. От них зависело все, но они делали вид, что не зависит ничего, а я от безделья глазела на них, мотала головой туда-сюда, сидя под гигиеническими плакатами… Только иногда кого-нибудь увозили на операцию и привозили обратно, и он долго не мог очнуться, обнять подушку и пощупать новую жизнь, пусть даже жить оставалось уже меньше трети отпущенного…