Илион - Дэн Симмонс

Манмут задумался. Миссия Короса заключалась в том, чтобы провести разведку в районе вулкана Олимп и по возможности доставить Прибор на вершину. И вот «Смуглая леди» дышит на ладан, товарищ медленно умирает в затопленном отсеке… Хорошо, пусть даже он выживет и судно благополучно причалит к берегу. Орфу не способен ни видеть, ни передвигаться, ни укрыться от опасности. До цели – три тысячи километров пересеченной местности, над которой беспрестанно кружат летучие колесницы. Как же быть?

Хотя зачем ломать голову сейчас? Для начала надо попасть на сушу и освободить друга. Не больше одной задачи за раз, верно?

Лазурные небеса сияли обманчивой безмятежностью, усугубляя тревогу Манмута; лодка продолжала неуклюже шлепать по открытой водной глади, заметная издали, будто на ладони.

– Погоди-ка, – заметил европеец. И через минуту повторил: – Погоди-ка.

– В чем дело?

– Земля. Я вижу землю.

– А что-нибудь еще? Какие-то подробности?

– Сейчас настрою увеличение.

На пару мгновений краб затих, потом не выдержал:

– Ну?

– Каменные лица, – промолвил Манмут. – В основном на вершинах утесов. Тянутся от меня на восток, уходя за горизонт.

– Лишь на восток? А на запад?

– Туда – нет. Головы кончаются как раз передо мной. Впереди сотни человечков – или как их там. Суетятся на скале и внизу, на пляже.

– Давай затаимся, – предложил краб. – Ляжем на дно, а когда стемнеет, отыщем подходящую пещеру…

– Поздно. «Смуглая леди» продержится еще сорок минут. Кроме того, зеленые создания побросали работу (прежде они тянули на запад новые головы) и сбегаются на берег. Сотнями. Короче, нас заметили.

Я мог бы порассказать вам, что значит заниматься любовью с Еленой Троянской. Но не буду. Во-первых, это не по-джентльменски. Кроме того, личные подробности к делу не относятся. Хотя скажу, не кривя душой: когда завершился наш первый нежный поединок, и мы откинулись на взмокшие простыни, чтобы отдышаться и слегка остыть под прохладным дуновением бриза, предвещавшего шторм, так вот, если бы в тот самый миг мстительная Муза или обезумевшая Афродита вломились в чертог и прикончили меня на месте – Томас Хокенберри умер бы абсолютно счастливым, без единой жалобы на вторую быстротечную жизнь.

Примерно с минуту я упивался неземным покоем. И тут живот ощутил холод стали.

– Кто ты такой? – потребовала ответа Елена, сжимая в руке кинжал.

– Как? Твой…

Я посмотрел в глаза этой женщины – и ложь застряла в горле.

– Попробуй заявить, что ты мой муж, и клинок пронзит твои внутренности, – невозмутимо изрекла она. – Бессмертному подобная шутка не повредит. Если, конечно, ты бессмертный.

– Нет, – выдавил я.

Острый кончик ножа опасно щекотал кожу, готовый пустить мне кровь. Откуда здесь кинжал? Он что, скрывался под подушкой все это время, пока мы?..

– Нет? Тогда как же ты принял вид Париса?

Ах да, передо мной сама Елена Троянская. Кратковечная дщерь Зевса. В ее мире боги то и дело спят с кратковечными, оборотни разных мастей постоянно втираются в доверие к людям, а причинно-следственные связи не имеют ничего общего с привычными для нас понятиями.

– Бессмертные даровали мне способность… м-м-м… менять свой облик.

– Кто ты? – настаивала она. – Что ты такое?

В ровном голосе красавицы не слышалось ни злости, ни особого возмущения. Страх или ненависть не исказили ее идеальные черты. Однако лезвие продолжало давить на мой живот. Женщина ждала ответа.

– Меня зовут Томас Хокенберри. Я схолиаст.

Пустая затея. Она все равно ничего не поймет. Надо же, как неуклюже и коряво вклинилось мое имя в нежную мелодию античной речи.

– Тоу-мас Хок-эн-беа-уиии, – повторила супруга Париса. – Звучит по-персидски.

– Вообще-то нет, это смесь датского, немецкого и ирландского, – возразил я, осознавая, что на сей раз не просто порю чушь, но и смахиваю на сущего психа.

– Одевайся, – бросила она. – Потолкуем на террасе.

Просторная спальня Елены имела целых две террасы: одна выходила во дворик, другая наружу, на юго-восточную часть города. И разумеется, дочь Зевса повела меня на внешнюю половину, а не туда, где лежало спрятанное снаряжение. Красавица ни на миг не выпускала из рук короткий, остро заточенный клинок. Мы безмолвно постояли у перил. Огни города и случайные вспышки грозы бросали яркие блики на наши лица. Ветер легко развевал тонкую, полупрозрачную ткань хитонов.

– Ты божество? – спросила Елена.

Я чуть было не ответил «да». Но в эту минуту меня внезапно, горячо и неудержимо потянуло сказать правду. Хотя бы для разнообразия.

– Нет, – покачал я головой, – не божество.

– Так и знала, – кивнула красавица. – Если бы ты сейчас соврал, я бы точно выпотрошила тебя, как рыбу… – Тут она мрачно усмехнулась. – Олимпийцы иначе ведут себя в постели.

«Ну вот, нарвался», – кисло подумал я, хотя ничего не сказал.

– Как получается, что ты можешь принимать чужой облик? – не отставала Елена.

– Боги позволили…

– Зачем?

Кинжал блеснул в паре дюймов от моей груди, прикрытой одним лишь хитоном.

– Такова была их воля. – Я хотел пожать плечами, но припомнил, что этот жест еще не вошел в обиход. – Они хозяева. Моя работа – наблюдать за войной и обо всем им докладывать. Это проще делать, когда находишься в шкуре… другого человека.

Казалось, Елену вовсе не удивили мои слова.

– А мой троянский любовник? Что ты сделал с настоящим Парисом?

– С ним все в порядке. Как только я покину оболочку Приамида, он вернется к тому занятию, которое прервал.

– И где же он окажется?

Ну и вопросики. На засыпку.

– Э-э-э… там же, где и находился, когда я занял его оболочку. Наверное, покинет город, чтобы присоединиться к битве.

По правде говоря, получив свое тело, герой окажется в том месте, где очутился бы, если б не мое вмешательство – будет дрыхнуть или обхаживать рабыню в ставке Гектора, а может, даже сражаться. Но не объяснять же такие вещи Елене! Не думаю, что ее увлечет лекция о функционировании волн вероятности и квантово-темпоральном синхронизме. Я бы сразу запутался, рассказывая, почему ни Парис, ни окружающие не заметят его отсутствия, напротив, сохранят воспоминания о том, что он якобы сделал или сказал за это время. Квантовая последовательность сомкнется в месте разрыва без малейшего шва, как только я выйду из чужой оболочки.