Польские земли под властью Петербурга. От Венского конгресса до Первой мировой - Мальте Рольф

Специфическая конфликтная ситуация в Царстве Польском, постоянный имперско-польский антагонизм и соответствующая направленность внимания царских цензоров способствовали процветанию русской националистической среды в Варшаве. И поскольку в этом отношении никакие цензурные рогатки и барьеры не отделяли окраину от внутрироссийской публичной сферы, варшавские авторы почти беспрепятственно могли выносить свои мнения на российский рынок идей и, несомненно, обеспечили значительный вклад в прогрессирующую радикализацию дебатов о будущем Российской империи. С этой точки зрения цензура предстает не только репрессивным органом царской бюрократии, но еще и механизмом, который предоставлял носителям определенных мнений возможность публиковать их и тем самым определял специфический характер публичной сферы. В своей постоянной борьбе против воображаемой альтернативной польской публичной сферы царская цензура поддерживала такую структуру форумов и тем для общественного мнения, которая обеспечивала комфортную нишу для радикальных национальных и националистических концепций русской общины в Варшаве.

Сопоставимая динамика прослеживается и в области имперской религиозной политики с ее иерархизацией вероисповеданий и конфессиональных сообществ.

Политика и религия, церковь и правители в Российской империи традиционно были особенно тесно связаны друг с другом. XIX век ознаменовался почти полным отождествлением самодержавия и православия. Отраженный в уваровской триаде симбиоз церкви и императора закреплял представление, что царь является подлинным хранителем православия, а монархия есть православная власть. Религия была центральной предметной областью политики, а политические действия часто имели религиозные коннотации. Эта фундаментальная модель задавала формы и форумы для политической репрезентации и практики в позднеимперский период358.

Взаимопроникновение политической и религиозной сфер было особенно ярко выражено в Царстве Польском, потому что политические конфликты, связанные с публичным пространством и занятием его различными конфессиями, здесь отличались повышенной интенсивностью. Политизация религии зашла так же далеко, как конфессионализация политики. Поскольку имперские, национальные и религиозные идентичности (приписываемые себе или другим) в Царстве Польском накладывались друг на друга, дебаты по религиозным вопросам почти неизбежно обретали политический характер. В огромном и хаотичном пространстве контактов и конфликтов, каким был мультиконфессиональный Привислинский край, между вероисповеданиями, между их политическими покровителями и между церковными протеже этих последних была постоянная конфронтация.

Эта непрерывная конкуренция конфессий определяла особенности восприятия у акторов в спорном пограничном пространстве. В ходе ожесточенных дебатов между ними всегда становились предметом переговоров, спора и торга даже основные правила человеческого общежития в Царстве Польском и Российской империи, конструировались иерархии и, таким образом, стабилизировались или ставились под сомнение соотношения сил. Прежде всего конфессиональные споры касались сосуществования народов, поскольку конструкции национальных и религиозных общностей во многом совпадали. Соответственно, положения, затрагивавшие религиозные дискурсы и практики различных конгрегаций, имели непосредственные последствия и для сосуществования этнических групп в Царстве Польском. Не в последнюю очередь именно религия была важнейшим предметом политики центральной власти в многонациональных пограничных регионах империи. В Привислинском крае многие православные русские чиновники считали, что находятся на переднем крае «борьбы с латинством»359.

Религиозные вопросы стали одним из главных предметов политических споров прежде всего потому, что конфессиональная парадигма при классификации общества в России имела давнюю традицию и оставалась в силе до конца существования империи. Помимо стратификации подданных сословного государства по социальным группам и профессиональным корпорациям, их в конце XIX века делили еще и по конфессиональным общностям. Таким образом, вероисповедание стало одним из ключевых критериев для многочисленных статистических сводок, составлявшихся имперскими чиновниками. Даже при Всероссийской переписи населения 1897 года религиозная принадлежность еще определяла в значительной степени деление подданных на категории, хотя на рубеже веков в опросные листы статистиков уже начали проникать такие этнокультурные критерии, как родной язык. Открытое обсуждение с опрашиваемыми их национальной самоидентификации большинство демографов, участвовавших в переписи, наоборот, решительно отвергало, считая, что подданные в массе своей не способны четко обозначить собственную национальную принадлежность. «Истинную» национальность опрашиваемых эксперты, как они полагали, могли определить сами, сопоставляя данные о родном языке и вероисповедании. Здесь проявилось базовое предположение, что конфессия является однозначной определяющей характеристикой подданных, в то время как их национальность – сущность расплывчатая360.

Таким образом, до конца имперского периода религиозная и национальная принадлежность в значительной мере совпадали в статистической категориальной сетке, равно как и в мировоззрении имперских чиновников и опрашиваемых подданных. В Царстве Польском и западных губерниях неразличение этих двух признаков было особенно заметно. Местные статистические документы показывают это весьма недвусмысленно: в сводках губернаторов и обер-полицмейстеров категория «национальность» не использовалась. Статистический комитет в Царстве Польском и статистический отдел городской администрации Варшавы определяли группы населения, а также их динамику до 1905 года исключительно по конфессиональному признаку. То же самое относится и к учету студентов Императорского Варшавского университета361. Даже когда после 1905 года появились первые признаки эрозии этого порядка, некоторые статистические сводки по-прежнему не указывали национальной принадлежности. В отчете государственного статистического ведомства за 1906 год литовцы уже были выделены в национальную группу, поляки же и русские – объединены в категорию «славяне»362. В следующем году, когда один из ведущих статистиков Привислинского края, профессор Владимир Есипов, решил в своей публикации ввести в таблицах графу «национальность», он, как и пояснял затем во введении, создал ее, просто взяв данные по конфессиям: даже профессиональный статистик еще в начале XX века не видел никакой проблемы в том, чтобы напрямую перевести религиозную принадлежность в национальную363.