Записные книжки - Уильям Сомерсет Моэм

* * *

Вест-Индия. Англичане, обосновавшиеся на острове, выписали из Англии гувернантку для своих детей, молодую девушку; спустя некоторое время местный плантатор сделал ей предложение. На первый взгляд о лучшей партии она не могла и мечтать: славный малый, при деньгах, цветущего здоровья. Правда, с небольшой примесью туземной крови, из-за чего его не приняли в клуб; но и по своим понятиям, и по образу жизни, и по манерам он ничем не отличался от белых. Девушка так же увлеклась им, как он ею, однако родители ее воспитанников настоятельно советовали ей не торопиться, а уехать на полгода в Англию — проверить себя. Через полгода она вернулась и вышла замуж за своего плантатора, но с уговором, что у них не будет детей. Плантатор оказался прекрасным мужем, пылким любовником, веселым и легким человеком, и она была совершенно счастлива. Через некоторое время он заболел брюшным тифом. Болезнь протекала очень тяжело, жена выхаживала его вместе со старой чернокожей няней. Но у нее было странное ощущение, что с ее мужем происходит нечто не поддающееся объяснению: он, как ей казалось, ослабел не так телесно, как душевно. Видимо, подпал под влияние суеверий. Как-то он отказался принять врача-англичанина. «Если кто меня и вылечит, так только моя старая нянька», — в сердцах заявил он жене. Когда она принялась его увещевать, он грубо обрезал ее: «Не говори о том, чего не понимаешь». Ночью нянька вошла к нему с тремя старыми неграми, один из них нес под мышкой белого петуха, а ее выставили из комнаты. Она стояла за дверью, слышала диковинные заклинания, затем хлопанье крыльев — и поняла, что это убивают белого петуха. Наконец цветные вышли из комнаты, ей разрешили войти, и она увидела, что лоб, щеки, подбородок, грудь, руки и ноги больного вымазаны кровью. И тут ей открылось, что несмотря на светлую кожу медового цвета и вьющиеся рыжие волосы, ее муж в глубине души — негр. Через два-три дня она поняла, что беременна.

Быть непосредственным в суждениях о литературе донельзя трудно. Ведь практически невозможно, чтобы на твое мнение не повлияла оценка критики и общее мнение. Еще труднее это сделать, если речь идет об общепризнанно великих произведениях: ведь их величие в какой-то мере создано и общественным мнением. Попытаться прочесть стихи глазами их первого читателя — все равно, что попытаться увидеть ландшафт вне окутывающей его атмосферы.

* * *

Генри Джеймсу в высшей степени присуще то, что французы, которыми он непомерно восхищался, аттестуют, с пожиманием плеч, «литературностью». Он не жил, а наблюдал жизнь из окна, и слишком часто довольствовался рассказами своих друзей о том, что они видели из окна. Но что можно знать о жизни, если не жил сам? Если не играть роль в этой трагикомедии, непременно что-то упустишь. В конечном счете в Генри Джеймсе нас привлекает не мастерство и не глубина, а его личность — человек он был прелюбопытный, прелестный и чуточку нелепый.

* * *

Вряд ли кому взбредет в голову изучать автомобиль, прочитав роман, действие которого происходит на заводе, а персонажи — рабочие этого завода; уж не думаешь ли ты, что душа человека устроена менее сложно, чем мотор автомобиля?

По полагал, что можно добиться свежести и оригинальности путем долгих размышлений. Какая ошибка! Единственный способ быть новым — самому постоянно меняться; единственный способ быть оригинальным — самому стараться быть крупнее, масштабнее, глубже.

* * *

«Хлеб наш насущный даждь нам днесь», молят богобоязненные люди. Казалось бы, милосердного и всемогущего должно оскорблять, что его просят о самом что ни на есть необходимом. Если мы вежливо, как собственно и заведено, обходимся с нашим ближним, никакого благодеяния мы ему не оказываем: он имеет на это полное право.

* * *

Правда не только причудливее вымысла, она еще и куда сильнее впечатляет. Если знаешь, что речь идет о действительном событии, рассказ о нем больше волнует, трогает струны, которые вымысел никак не задевает. Чтобы тронуть эти струны, некоторые писатели на что только ни идут, лишь бы внушить, что в их произведениях неприкрашенная правда.

* * *

Встречаются замечательные книги, при этом очень скучные. Прежде всего, на ум приходят «Уолден» Торо, «Эссе» Эмерсона, «Адам Бид» Джордж Элиот, «Диалоги» Лэндора. Можно ли приписать случайности, что они написаны примерно в одно и то же время?

* * *

Писателю следует быть серьезно и разносторонне образованным, однако напичкивать произведения всевозможными сведениями было бы ошибкой. Только наивный человек станет излагать в романе свои взгляды на эволюцию, сонаты Бетховена или на «Капитал» Карла Маркса.

* * *

Застенчивость: смесь скромности и высокомерия.

* * *

В детстве на его долю выпало так мало любви, что впоследствии ему становилось не по себе, когда ему выказывали приязнь. И если ему говорили, что у него красивый нос и загадочный взгляд, он конфузился и испытывал неловкость. Не знал, что ответить, когда его хвалили, а от любого проявления симпатии чувствовал себя глупо.

Тридцать лет спустя. Изрезанное морщинами, изможденное, землистое лицо. Нудная трещотка. Нескончаемая, преглупая болтовня о детях, доме. Одна банальность за другой. Время от времени лукавый взгляд с целью напомнить, что она не забыла, как он сходил по ней с ума. Он содрогался от стыда при мысли, что ради этой дуры мерил шагами улицу в надежде случайно встретить ее, с замиранием сердца ждал стука почтальона в дверь: вдруг он принесет письмо от нее; чтобы быть рядом с ней, ходил на скучнейшие музыкальные комедии, притворно смеялся и восторгался — лишь бы ей угодить. Ради нее изображал интерес к актерам и актрисам, к глупейшим сплетням — и если бы только изображал! — хуже того, и впрямь интересовался ими, потому что они интересовали ее. Какую бы околесицу она ни несла, он зачарованно слушал. Ради нее опустился до того, что просил об одолжениях, о которых постеснялся бы попросить для себя.

* * *

Угрызения совести. Он был отчаянно влюблен в эту женщину и ревновал ее к другому, тоже влюбленному в нее. Человек чистоплотный, с правилами, он гордился своей честностью. Но из ревности сделал подлость своему сопернику и таким образом устранил его. Женщина вышла за него замуж. Но мало-помалу мысль о том, как низко, бесчестно он поступил, стала его снедать. Не давала ему покоя. И в конце концов он возненавидел женщину, ради которой совершил подлость.

* * *

В вестибюле одной из гостиниц Уэртинга двое мужчин обсуждали убийство, о котором в те дни писали все газеты. Мужчина, слышавший их разговор, — он сидел неподалеку — попросил разрешения присоединиться к ним. Сел, заказал выпивку. И поделился с ними своими соображениями насчет убийства, которое они обсуждали. «Главное в таких делах — докопаться до мотива, — сказал он. — Отыщется мотив, отыщется и преступник, это лишь вопрос времени». Затем без всякого предварения, так, словно речь шла о чем-то вполне обычном, сказал: «Признаюсь, я и сам однажды убил человека». Рассказал, что сделал это ради забавы, и описал, какое это захватывающее переживание. Он знал, что его никогда не найдут, так как у него не было никаких причин убить того человека. «Я его видел впервые», — сказал он. Допил рюмку, встал, откланялся, толкнул вращающуюся дверь — и был таков. Они оторопели.