Две недели до Радоницы - Артемий Алябьев

раздался крик. Ему вторил другой, и вскоре вся толпа взорвалась в едином порыве. Люди скандировали «Смерть царю!», «Истинную свободу!». «Очень хорошо, – с достоинством отвечал монарх, – Я готов». Толпа застыла в нерешительности, а затем кто-то бросил в царя копье. Оно попало точно в цель, пронзило государя точно в грудь, выйдя с другой стороны. За ним полетело следующее, и еще одно. Вскоре фигуру правителя накрыл град из орудий. Он стоял, пронзенный десятком копий, и не двигался с места. Не кричал от боли, не стенал, лишь молча взирал на нас. Когда избиение было окончено, раздался его голос «Александр, подойди». Он обращался ко мне. В наступившей тишине я приблизился к царю. Какой же непередаваемый ужас охватил меня, Анна, когда я увидел, что с туловища государя нашего на меня взирала голова Нессельрода. «Добро пожаловать на вечер царизма», – вкрадчиво сказал он.

Я проснулся в холодном поту, и сон больше не шел. В отчаянии я схватился за бумагу и перо и перед тобой сейчас результат моей тревоги и волнения. Ну вот, сестра, я высказался, и на душе сразу стало легче. Увижу ль вновь твой силуэт, Анна? Придешь ли? Успокоишь? Без тебя в этом мире мне совсем невыносимо. Не проходит минуты моей жизни, чтобы я не чувствовал пустоты в своем сердце. Оно уже давно бьется за двоих – за тебя и за меня. Великую тоску мою по тебе не заполняет ни церковь, ни служба. И только в снах, только во снах, я порою чувствую твою близость и меня наполняет ощущение единства. Моменты эти настолько редки, что отзываются во мне сильными эмоциями. Будучи младенцем, я звал тебя по ночам, мой крик мешал родителям заснуть. Маманька наша никогда не понимала причину, злилась на меня. Но ты все это знаешь, я верно пишу об этом в каждом своем письме.

Вечно любящий тебя брат Александр. Иркутск, 14 июля 1866 года»

***

– Ничего себе, – сказал я, откладывая листы с записями своего предка в сторону.

Мама не ответила. Она курила сигарету. Мы сидели на скамье-качельках на терассе хостела, а перед нами покачивались великаны-ели. Закатное солнце выглядывало из-за верхушек деревьев, освещая землю редкими лучами. В стороне от нас, за заборчиком, что отделял терассу от небольшого дворика, Дорота и Дарья резали овощи для барбекю. В отдалении слышался гулкий стук топора: Матей колол поленья возле шопы. Дима с ручкой и блокнотом в руках ходил по дворику туда-обратно и что-то бормотал себе под нос. Для картины большой семейной идиллии не хватало дедушки. Он мог… не знаю, хотя бы ворчать? Интересно, впрочем, куда он запропастился. Не видел его с момента возвращения из суда. Наверное, сидит в номере, строчит что-нибудь как всегда.

– Это все? – раздался голос мамы. – «Ничего себе»? Это тебе пришло в голову после чтения документа XIX века? Хотя ты литературу не очень любишь, я знаю.

Почти разочарование в ее голосе. Моя реакция ее огорчила или вдобавок содержание текста? Я вернулся мыслями к написанному.

– Где, ты говоришь, получила эти записи? – спросил я.

– В московском архиве, – ответила она, выдохнув облако дыма, – А до этого они лежали в иркутском архиве. Только в прошлом году их переправили. Хорошо хоть не списали. Вот почему я так долго не могла ничего разузнать.

– Постой. Это невозможно. Как это письмо могло лежать в иркутском архиве, если оно было адресовано в Петербург? Его сестре Анне, так понимаю?

– Ах да, ты ведь не знаешь, – мама смяла бычок сигареты о пепельницу из жестяной банки. – Меня сначало тоже озадачило, что Александр не отправлял своих писем. А потом я покопалась в его биографии. Оказалось, что у него была сестра-близнец, которую звали Анной. Только она умерла от чахотки в возрасте шести месяцев. Однако все письма, что мне удалось найти, он адресует ей. Они никогда не были отправлены. Сдается мне, что для Александра они служили своеобразным дневником.

Вот оно как. Одинокий близнец, получается. И все-таки…

– Если он не отправлял письма, то мой пра-пра-пра… – я на мгновение задумался, считая в уме, – прадед остался жить в Сибири, так?

Мама кивнула.

– Думаю, да. По крайней мере, мне хотелось бы в это верить. Мой прадедушка был коренным москвичом, ну или звал себя так. А дальше… Как говорится, тьма веков, – улыбнулась она.

– И юла Потоцкого все это время была у него, – вслух размышлял я, – Судя по тексту, он вовсе не знал, что с ней делать. Ты думаешь, когда у него появился сын, то он передал ему сокровище как семейную реликвию? Я что-то сомневаюсь.

Мама поправила очки и вместо ответа потянулась к пачке сигарет. Но та оказалась пуста – лишь табачная пыль взметнулась в воздух, когда она сжала пачку в кулаке. Бросила нервно:

– Вот черт! А до магазина далеко!

Некоторое время мы сидели молча. В тишине раздавались только стук топора, скрип качелек и смех девушек во дворике. Потом мама сказала:

– Да, не такую историю я ожидала прочесть. Только это все равно не оправдывает того, что сделал твой отец.

– Но теперь мы хотя бы видим мотив, – сказал я осторожно, – Отец понял, что эта вещь – часть сокровищницы Потоцких. А в горах террористы грабили, что от нее осталось. Привези он ее к ним и скажи «Я знаю, где достать больше», и он был в деле. Ну или получил бы пулю в лоб. К счастью, случился первый вариант.

– К счастью! – с усмешкой воскликнула мама, – Понимаешь, Андрей, если бы он просто сказал, что хочет сделать, зачем берет игрушку с собой – все было бы совсем по-другому. Скорее всего, всей этой катавасии с Нагорой и родственниками тоже сейчас не было. Да что уж теперь! Лайдак твой отец, вот кто!

Я не стал спорить с ней, хотя мог бы. Да чего уж там – еще неделю назад я бы защищал отца с пеной у рта. Терпеть не мог, когда она обрушивалась с хулой на отца. Но сейчас в ее голосе было нечто иное. Будто она уже примирилась с его «предательством», а эти слова – последняя попытка выпустить пар.

– Ты вообще знаешь, что такое «лайдак»? – спросил я.

– За кого меня держишь, Андрей? – почти оскорбленно ответила она, – У нас в университете польский был дополнительным. Я, правда, редко ходила. Но «лайдака» знаю! И «волношчь» – вот то, что у Александра в тексте было – тоже знаю.

– По-моему, на русском так же. Вольность, вольношчь – только концовки разные.