Зодчий. Жизнь Николая Гумилева - Валерий Шубинский

По словам Ахматовой, «в русской поэзии открылась тайная женская вакансия — Елизавета Ивановна почувствовала это и устремилась туда…». Скажем иначе: русская поэзия ждала Императрицу — не скромную Элизабет Браунинг или Каролину Павлову, а женщину, способную стать центральной фигурой эпохи и соперницей лучших из мужчин. Пришли сразу две Императрицы — и обоим досталось по трону. Но Дмитриева была, как оказалось, всего лишь бедной самозванкой, княжной Таракановой.

Редакцию «Аполлона» подстерегала другая утрата — несравненно более тяжкая для русской поэзии. Иннокентий Федорович Анненский отреагировал на физическое оскорбление своего ученика и молодого друга как на разбитую соусницу — изящным афоризмом, призванным снять неловкость, но в данной конкретной ситуации звучавшим вполне макабрически. Он, вероятно, чувствовал в глубине души, что ему уже можно вести себя таким образом. В самом деле, с человека, которому осталось жить одиннадцать дней, спрос другой. Страсти и обиды тех, кому предстоит жить, для него уже чужды и мелки. «Обиды кукол»…

30 ноября 1909 года Анненский уезжает в столицу из Царского, забыв взять сердечное лекарство. Несколько лекций, несколько заседаний (в Учебном комитете, в Обществе классической филологии) — напряженный рабочий день. Вечером, почувствовав себя скверно, он вместо Высших женских курсов Раева, где его ждут на студенческой вечеринке, идет на Царскосельский (Витебский) вокзал, чтобы ехать домой — и падает без чувств на ступеньки. Этой же ночью его сердце перестает биться.

Спустя несколько месяцев лучшие русские читатели прочтут «Кипарисовый ларец» — и узнают, кого они потеряли.

Попытки связать смерть Анненского, историю Черубины и дуэль предпринимаются давно — по инициативе Ахматовой. Вот как выглядит история в ее изложении (переданном Л. К. Чуковской):

Это и фактически неверно (в первом номере как раз стихи Анненского были), и по существу. Пытаясь представить всю историю (включая и дуэль) как начальную стадию борьбы символизма с акмеизмом (и его предшественником Анненским), Ахматова проецирует на эпоху, предшествовавшую ее вхождению в литературу, конфликты 1911–1913 годов. Если даже воспринимать все происходившее в сентябре — ноябре 1909-го как «борьбу за «Аполлон», в этой борьбе невозможно сколько-нибудь четко обозначить стороны, и тем более — приписать им какие-то определенные идеи. Башня, оплот символизма, в дни дуэли была всецело на стороне Гумилева. Анненский вместе с другими принял участие в прославлении Черубины, а во время дуэли подчеркнуто самоустранился. Наконец, именно Волошин способствовал выходу в «Грифе» «Кипарисового ларца».

Нет никаких свидетельств сколько-нибудь проявленного расхождения между Вячеславом Ивановым и Волошиным — с одной стороны, и Анненским — с другой. В Гумилеве Волошина, видимо, многое изначально раздражало просто по-человечески: например, по-юношески бескомпромиссная, невзирая на дружбу и «духовную общность», эстетическая требовательность. Для Гумми всегда существовала строгая, а может быть, и чрез меру жесткая иерархия поэтических имен, а сам он смолоду носил в ранце маршальский жезл. Волошину это казалось «литературным карьеризмом», в насаждении последнего он и обвинял Гумилева в письме к А. М. Петровой вскоре после дуэли. Дмитриева тоже говорит о присущем Гумилеву «недоброжелательном отношении к чужим стихам». Конечно, это несправедливо. В русской поэзии было мало людей, более внимательных к чужому творчеству, чем Гумилев. Но он был и взыскателен, а это не всем нравится.

Гумилев в момент смерти Анненского уже был далеко от Петербурга.

24 ноября у него в Царском Селе состоялась прощальная вечеринка (были Кривич, Кузмин, Зноско-Боровский и др.), а 26 ноября он выехал в Киев — вместе с Потемкиным, Толстым и Кузминым. Местный поэт Владимир Эльснер пригласил их принять участие в вечере «Остров Искусств». Эльснер пользовался репутацией двусмысленной. В 1909 году он составил «Чтеца-декламатора», где напечатал без согласия авторов стихи ряда столичных знаменитостей — а среди них и свои. Блок раздраженно называл его «выездным лакеем из Киева». Писал он в добротном брюсовском духе. Не в пример талантливее был его друг, студент Университета святого Владимира Бенедикт Лившиц, с которым Гумилев в этот приезд познакомился. Прежде Лившиц печатался в «Острове», а его первая книга «Флейта Марсия», выдержанная в символистском духе, была Гумилевым положительно оценена. Позднее литературная биография развела их — Лившиц стал футуристом; но в какой-то момент их имена оказываются рядом: Гумилев и Лившиц одновременно, осенью 1914 года, ушли добровольцами на фронт — и ни один сколько-нибудь заметный русский поэт, кроме них, не оказался с оружием в руках в окопах Первой мировой. Среди других его встреч две дамы — Александра Экстер, молодая художница, впоследствии видная авангардистка, и Ольга Форш, прозаик, спустя двадцать лет запечатлевшая Гумилева в своем самом известном романе — «Сумасшедший корабль».

Но литературная жизнь на сей раз была заслонена для Гумилева другими событиями.

На вечер «Острова Искусств» пришли Андрей и Анна Горенко. Гумилев пригласил Анну выпить чашку кофе в гостинице «Европейская», очередной раз сделал ей предложение… И немедленно получил согласие.

Видимо, что-то круто и неожиданно изменилось в его судьбе.

Между тем в Киеве он был лишь проездом. Путь его пролегал дальше. Как год назад, он собирался отправиться в Одессу, а оттуда пароходом — в Африку. Только не в Египет, а в настоящую, черную Африку.

30 ноября, в день смерти Анненского, Гумилев сел на поезд и отправился в Одессу.

Для Гумилева путешествия — перемещения в пространстве — всегда были одной из главных форм самовыражения и (с другой стороны) психотерапевтии. Видимо, это было просто психофизиологическое свойство: есть люди, у которых «номадизм» в крови. Загадочные и манящие «страны, куда не ступала людская нога», для них — в пространстве, а не в прошлом или грядущем времени и не в собственном сознании.

Но на рубеже первого и второго десятилетий века Гумилев был окружен людьми, для которых каждое внутреннее и внешнее движение должно было как-то философски или мистически обосновываться.

Отсюда — тот довольно загадочный комплекс идей, который Гумилев называл «геософией» (как вариант «теософии» и альтернативу «антропософии»?) и который поспешил в 1909 году провозгласить, но не озаботился отчетливее сформулировать.

О задуманном Гумилевым «геософском обществе» мы знаем, в частности, из письма Веры Шварсалон к брату. Из ее же полемического стихотворения («в шутливом обороте и без претензий на стихосложение»), обращенного к Гумилеву, мы можем судить (хотя бы гадательно) о сути их споров в последние месяцы 1909 года: