Зодчий. Жизнь Николая Гумилева - Валерий Шубинский

В начале XX века писатели-модернисты возомнили себя (все поголовно!) не гражданами «республики слова» (наравне с мелкими газетчиками), а аристократами духа — и стали вести себя по аристократическим канонам. И все же это была только стилизация — как цилиндр, который носил Гумилев в 1909 году, как пушкинские бакенбарды молодого Мандельштама. В лихое александровское время расстояния между барьерами были меньше, и чувствительные секунданты не прятались за докторским саквояжем. Измайлов, хороший пародист, почувствовал это. Не случайно Гумилев до смерти не простил ему этой эпиграммы. При всем своем добродушии он мог быть злопамятным.

Почувствовав, что перегнули палку, «Биржевые ведомости» в том же номере напечатали более или менее благожелательную заметку об «Аполлоне».

«Галоша» тем временем продолжала жить своей жизнью, порождая апокрифы. Один из них сохранен Николаем Чуковским:

Живучесть «галоши/калоши» связана с совершенно случайным обстоятельством — созвучностью «смешного» (и нового для той поры — промышленное производство резиновых изделий только налаживалось) слова с фамилией Волошина. Вакс Калошин — это прозвище задолго до дуэли в Старой Деревне фигурировало во многих текстах, от знаменитых стихов Саши Черного («Назовет меня Пильский дешевой бездарностью, а Вакс Калошин — разбитым горшком…») до дурацкого фельетона в «Царскосельском деле».

Калоша материализовалась на поле брани так же, как спустя три четверти века материализовался придуманный «Биржевкой» критик Немзер.

Приговор окружного суда последовал лишь в октябре 1910 года: семь дней домашнего ареста Гумилеву (как формальному инициатору поединка), одни сутки — Волошину. Едва ли дуэлянты отбывали это наказание на самом деле. Гумилев в момент вынесения приговора вообще находился в Абиссинии.

Гумми и Макс остались врагами. Время от времени им приходилось встречаться в редакциях и на заседаниях Академии стиха. Они делали вид, что незнакомы. Гумилев, по свидетельству Ахматовой, «старался вовсе не упоминать об этом человеке». Потом началась война. В 1921 году (когда Гумилев приехал в Крым с поездом адмирала Немитца) они встретились вновь. Существуют воспоминания Волошина об этой встрече:

На этом разговор прервался: Гумилева позвали. Миноносец адмирала отчаливал. Жить Николаю Степановичу оставалось полтора месяца.

Некий полковник Старов, дравшийся с молодым Пушкиным на случайной дуэли, после поединка сделал поэту комплимент: «Вы так же хорошо стоите под пулями, как пишете». Гумилев в первый раз в жизни стоял под пулями 22 ноября 1909 года. Он выдержал испытание с честью. Нет нужды, что по нему не было сделано ни одного выстрела: он не мог этого знать. У него не было оснований предполагать, что человек, который сначала отбил у него девушку, а потом при всех дал пощечину (если удар, от которого припухает глаз, можно назвать пощечиной), — что этот человек не выстрелит в него. Инициация, несмотря ни на что, состоялась.

А его противник? И для него дуэль была инициацией своего рода. «Он заступается за Черубину и хладнокровно подставляет грудь под снайперскую пулю Гумилева…» — конечно, эти слова из стихов Георгия Шенгели, посвященных памяти Волошина, наивны. Какая там «снайперская пуля» — в 1909 году. Повторим еще раз: декадент «с глазами судака» не был похож на героического гусара смерти и непререкаемого мэтра, каким стал Гумилев в зрелости. Но и не уверенный в себе эстет-увалень Волошин не походил на мудрого и бесстрашного «киммерийского царя», каким остался он в памяти культуры.

Может быть, без дуэли 1909 года оба они и не стали бы такими.

Перед дуэлью и после нее слово «Черубина» не было произнесено ни разу. Но через несколько дней (или — максимум — пару недель) Кузмин подошел к Гюнтеру и спросил: если он, Кузмин, публично объявит, что Черубина — Дмитриева, подтвердит ли Гюнтер его слова? Гюнтер согласился.

Так был раскрыт секрет.

Можно строить разные версии того, почему это случилось. Согласно одной, гомосексуалист Кузмин не мог быть увлечен образом испанской красавицы так же пылко, как его гетеросексуальные коллеги, и сохранял холодный рассудок. Но неужто все так уж сразу потеряли голову? Можно предположить другое: Гумилев (как и велит кодекс Дурасова) рассказал своему секунданту «всю правду» о предшествовавшей оскорблению истории. Но и это маловероятно: Ауслендер, очень близкий к Кузмину человек, о том, что дуэль вообще имела какое-то отношение к Черубине, узнал лишь годы спустя.

Не разумнее ли предположить, что Кузмин просто объявил вслух то, что уже знали все или почти все?

Как раз для Маковского известие стало откровением, но он галантно скрыл это. Посетив Дмитриеву (по другим сведениям, пригласив ее в редакцию), он объявил ей, что «давно обо всем знал», но «хотел дать Вам возможность дописать Вашу красивую поэму».

В конечном итоге Дмитриева должна была радоваться. Ведь не вечно же ей было жить под маской! Все шло так, как было задумано. Молодой поэтессе удалось привлечь внимание к себе. В 1910 году ее дважды печатают в «Аполлоне» — один раз в качестве «Черубины» (13 стихотворений) и один раз под собственным именем. Скромная учительница становится знаменитостью. В начале 1910-го некая Марина Цветаева, 17-летняя поэтесса из Москвы, присылает ей свои стихи с восторженным письмом.

Но почему-то на душе у Лили неспокойно. Она по-прежнему мечется: весной 1910-го прерывает роман с Волошиным, а в следующем году выходит замуж за Васильева — и исчезает с горизонта на несколько лет. Ее литературная карьера прерывается так же стремительно, как и началась. Оказалось, что без маски она просто не в состоянии реализовать себя. Все, написанное ею в стихах под собственным именем, довольно посредственно. В том числе и стихотворения, посвященные Гумилеву, в которых она пытается через годы довыяснить запутанные отношения. Определенный вклад в русскую литературу Елизавета Васильева внесла как автор пьес для детей. Одно ее произведение, написанный в соавторстве с Маршаком «Кошкин дом», даже стало классическим. Само собой, она продолжала заниматься теософией, в советские времена пострадала из-за этого и закончила свои дни в 1928 году в ташкентской ссылке, сорока одного года от роду.