Триумф. Поездка в степь - Юрий Маркович Щеглов

мной гналась чудовищно длинная, неотвязная, как чума, тень. Далекое солнце быстро превращалось в бурлящее огненной лавиной жерло, в которое я неминуемо должен втянуться. Сейчас произойдет эта катастрофа, и весь мир, вся вселенная вместе со мной погибнет в пульсирующем отверстии, в его бунтующем — языческом — закатном пламени.

Я видел себя со спины. Вот моя черная, почти обугленная, потерявшая форму фигурка вспыхнула треугольными языками по краям и задымилась в растопыренных, как гигантские ресницы, лучах; вот на нее, как на сталелитейном заводе из конвертера, обрушился золотой расплавленный водопад; вот беспомощной, обреченной черточкой я впечатался в желтую сердцевину; вот с предсмертным стоном я захлебнулся обжигающей легкие жарой, сбитый навзничь внезапно выплеснувшим навстречу протуберанцем.

— Мы тута! — протяжно окликнула меня Верка из мелкого оврага. — Курим мы.

— Александр Константинович! — выпалил я, еле переводя дух. — Александр Константинович!

Воловенко валялся на траве под кустом, блаженствуя и безмятежно пуская синие бублики в бездонное небо.

— Александр Константинович…

— Погляди, погляди, — радостно засмеялась Верка, любуясь собой в осколок зеркала и продавливая пятно в жирном слое крема на лбу. — Я индианка — из «Индийской гр́обницы». А мажусь для красоты «Спермацетовым». Очень способствует! — Она захохотала, непристойно осклабясь и сверкнув зубами, ровными, хорошо подобранными, будто искусственные жемчужины в дешевом ожерелье.

Самураиха подняла лицо. К ее розовой щеке прилип зеленый лепесток.

— Отдохни, — приветливо улыбнулась она, — а то у тебя вроде собаки — слюна с языка ляпает.

— Ну чего — Александр Константинович? Чего? — приподымаясь, спросил Воловенко. — Обмерил? Сходится?

— Обмерил, — ответил я, трясущимися пальцами выковыривая из пачки папиросу, — сходится.

— Молодец! Это я называю социалистическим отношением к труду.

И его засудят. План снимает с пустого места. Командировка не в одну тысячу обошлась государству. Оправданий нет, и не отыскать их. Растрата чистой воды. Приговор. Тюрьма. Кошмар. Тюрьма, тюрьма! Боюсь тюрьмы и не хочу туда.

— Чего остолбенел? — удивился Воловенко. — Хватай журнал, да поскорее. Учись кроки рисовать. Эх, герой, дуй тебя горой. Дежурин пусть сменит даму — умаялась. И ужинать пора. А мы часок ишо попрацюем.

Повесив голову я побежал к промплощадке. Недостало храбрости сообщить ему приятную новость и обрисовать радужные перспективы.

Впереди толчками вышагивала нелепая, подчеркивающая уродство и бедность моей одежды тень; потом она оторвалась от ботинок, косо скользнула в сторону и юркнула в заросли изломанных переплетений сухой травы. Я обернулся — солнце, как шар-монгольфьер, кто-то крепкой рукой присаживал за курганом. Прозрачная — опаловая — серость постепенно заливала опустошенное холодеющее небо. Надвигались негаснущие — долгие — сумерки.

14

Следующим вечером я позволил себе сделать антракт после той сумасшедшей гонки, которую устроил Воловенко. Если бы деления можно было на рейке различить при отблесках костра, он бы не уходил с поля и ночью.

Весь день царила несусветная жара — теперь ее даже описывать не хочется. Кому приятно вспоминать липкий, вязкий воздух, гипсом заполняющий рот? Состояние удушья ни с чем не сравнить. Ловишь губами пустоту, как рыба на песке. Сознание сперва работает четко, но потом понемногу тускнеет, и ты просто выпадаешь из технологического процесса, а когда кислород чудом все-таки врывается в твои клетки, оно болезненно вспыхивает, ты начинаешь опять ловить губами пустоту, и круговорот борьбы за жизнь продолжается. Да вдобавок на плечи твои давит раскаленный до красноты брусок солнца. Так приблизительно я себя чувствовал после нескольких часов работы.

А Воловенко хоть бы что. Плевать ему на жару. Он сухощавый — кожа, мускулы и кости. Двигается возле теодолита свободно, мягко, артистично.

— Топографический план должен производить прежде всего культурное впечатление. Если накладке хорошо обучишься — поймешь. Горизонтали старайся тянуть плавно, тогда это — одно удовольствие, художественное творчество, почти рисование, — наставлял он меня между пулеметными очередями.

Я слышал его будто сквозь преграду, отупев от нескончаемых — трассирующих — рядов пяти- и даже семизначных цифр. За смену общелкали весь юго-восточный сектор будущей выработки.

Когда к рейке впору было бежать с зажженной спичкой, я самовольно покинул пост — поднялся с футляра и пошел на промплощадку умываться. Мне необходимо погулять в одиночестве и тишине. Я сыт по горло командировкой. Посоветоваться бы с кем-нибудь. Разве с Еленой? Но она — лицо заинтересованное, причастное. Возьмет и наябедничает или, наоборот, натравит на меня Карнауха. Ее отношение к бурмастеру подозрительно. По-моему, он ей, мягко выражаясь, нравится. Заперев теодолит и рейки в заводской конторе, я отправился домой.

Сумеречная степь замерла на подступах к вечеру. Земля еще не утратила свой желтый оттенок, но там, вдали, уже таинственно сгустилась дымная горчащая синь, плотно обволакивая собой курганы, одинокие деревья и кустарники. Растворив затем в себе все, что ни встретилось на пути, она, наконец, приблизилась вплотную и, обогнав меня, растеклась по кривым горбатым улочкам села. Загорелись электрические фонари. К стенам домов прилипли разноцветные — от матерчатых абажуров — квадраты. Степановка, как батискаф в море, погружалась в пыльный августовский вечер.

В эту пору мне особенно тоскливо и в городе, среди своих. Чтобы избавиться от тревожного ощущения, я представил Елену — строгую, молчаливую, в желтой кофточке с черным бантиком. Она замерла перед моим взором и, как полагается в мечтах, загадочно и неясно улыбнулась улыбкой Джоконды. Вот славно, если бы мы нынче столкнулись. И только я ее представил, как она мелькнула неподалеку, у магазина. В ее руках болталась авоська, а в авоське погрюкивали две консервные банки — бычки в томате. Мы поздоровались, перебросились малозначительными фразами, и я несколько неожиданно и для себя, и для нее навязался в провожатые.

Хата, в которой Елена снимала угол, — игрушечная, о две горницы. Окна обложены резными наличниками, низкие — в палисадник уперлись. Убранство у Елены скромное, девичье. Сундук, обитый железными бляхами. Кровать с никелированными шарами. Испорченные ходики. Пустой канцелярский стол. Изъеденное шашелем трюмо. Из синей длинноногой вазы торчали бумажные цветы неизвестного рода. Помесь хризантем с гвоздиками. Пальма в маленькой кадке из-под масла. На каждом предмете печать временности.

Елена улыбнулась отнюдь не загадочной улыбкой.

— Домой в Запорожье хотела отпроситься, — смущенно объяснила она. — Жизнь деревенская здоровая, ничего не возразишь. Но когда скучно, особенно по воскресеньям, черт изнутри науськивает: уматывай, мол. Ну хоть в Кравцово или в райцентр.

— А мне здесь нравится, — ответил я машинально, из вежливости, совершенно не придавая веса своему мнению.

И тут же получил отпор.

— Командированные всегда село хвалят, а на постоянное жительство их и калачом не заманишь. «Крокодил» полистай — до головной боли начитаешься про тех, кто увиливает от распределения. Меня иногда подмывает — в редакцию