Каждый второй уик-энд - Эбигейл Джонсон

– Это от папы? Неужели он сам ее пригнал? – Я намотала ленту на палец так, что атласная ткань перекрыла кровообращение.

– Я в этом сомневаюсь. – Она не мигая смотрела на машину. – Я увидела ее из окна.

– Там была открытка или записка?

– Да.

– Можно посмотреть?

Она моргнула:

– Нет.

– Почему нет?

Она снова моргнула:

– Потому что я бросила ее в камин.

– Что там было написано?

– Не знаю. Я не читала.

– Тогда ладно. – Я намотала ленту на всю руку и дернула. Гигантский бант отвалился и упал кровавой грудой на землю. Я наклонилась к боковому окошку, заглядывая внутрь. Ключ торчал там, где я надеялась его увидеть, – в замке зажигания.

Мама встрепенулась, когда я открыла дверцу и скользнула на водительское сиденье.

– Что ты делаешь? Джолин, немедленно вылезай из машины.

Я захлопнула дверь. И даже успела щелкнуть замком на секунду раньше, чем мама додумалась ее дернуть. Ее глаза распахнулись так широко, что я могла разглядеть белые ободки вокруг ее радужки.

– Открой дверь.

Я завела мотор.

– Открой дверь.

Я включила заднюю передачу.

Инстинкт самосохранения заставил ее отступить на шаг. Я поправила зеркала, пристегнула ремень безопасности и тронулась с места. От запаха паленой резины новеньких шин у меня на глазах выступили слезы.

– Куда это ты собралась? Куда ты собралась? – кричала мне вслед моя мать. – Детка, вернись!

Я сжала пальцами руль и поехала к отцу.

Адам

Когда я говорил Джолин, что на время нашей семейной поездки вся электроника попадает под запрет, я полагал, что это правило распространяется лишь на устройства с возможностями связи, такие как сотовые телефоны, планшеты и ноутбуки. Я ошибочно думал, что мой старенький MP3-плеер не входит в эту категорию, тем более что нам предстояло провести в пути два часа.

Мамин «Гео» был забит сумками, Джереми сидел за рулем, и меня более чем устраивало мое место сзади. Не успел я забраться внутрь и включить свой MP3-плеер, как мама сорвала с меня наушники и конфисковала их.

– Ты серьезно? – удивился я.

– Дедушка не потерпит этого на ферме. – Она потрясла наушниками, смотала их и убрала в свою сумочку. – К тому же я не хочу, чтобы ты был в отключке всю дорогу. Когда последний раз мы ездили на два дня всей семьей?

Я подумал об отце, одиноком в своей квартире. Джереми как дурак озвучил свои мысли:

– Мы ездили на Ниагарский водопад прошлым летом, но тогда папа был с нами, так что сейчас мы не в полном составе.

Мама замерла, потом сказала, что ей нужно отнести MP3-плеер в дом, и оставила нас в машине.

Я пнул ногой спинку сиденья Джереми:

– Какого черта?

– Брось ты. Перестань. Что с тобой?

– Со мной? – воскликнул я. – Тебе обязательно надо было ляпнуть про папу? Посмотри, что ты наделал. – Я махнул рукой в сторону дома.

Джереми глубже уселся в кресло.

– Может быть, она нуждается в таких напоминаниях.

Но это была не мамина вина. Дело не в том, что она забыла о случившемся, а в том, что не могла этого забыть. Я представлял себе, как все самые тяжелые моменты ее жизни крутятся у нее в голове в непрерывном цикле, и, когда Джереми усердствовал в своем желании угодить, боль звучала громче. Вот и теперь она умчалась домой, страдая из-за отсутствия отца, из-за того, как это повлияло на нас с Джереми, из-за чувства вины за все принятые ею решения и из-за причины, заставившей ее их принять. Оплакивая Грега. Снова и снова.

– У нее все по-другому, не как у отца, – сказал я.

– Я знаю. Ты думаешь, мне все равно? Думаешь, мне нравится причинять ей боль или знать, что папа гниет в той квартире?

Иногда да, я действительно так думал.

– Но ты ведешь себя именно так. Как можно говорить такое маме?

– И давно я так? – Джереми поймал мой взгляд в зеркале заднего вида и не отпускал.

– Пять месяцев. – Сердце сжалось, когда я произнес эти слова. Прошло уже пять месяцев с тех пор, как папа съехал, и почти столько же с момента, как мы начали мотаться туда-сюда между ними. И ничего не изменилось. Ни хрена.

– Пять месяцев. Ты проводил там время со своей подружкой, а я был рядом с отцом и наблюдал, что с ним творится. Никому из них не становится легче, и мне, черт возьми, уж точно. Ты бродишь вокруг отца как зомби, открываешь рот, только чтобы сказать какую-нибудь гадость, а потом здесь ходишь на цыпочках, из кожи вон лезешь, чтобы маму ничего не расстроило. Ты слишком занят тем, что злишься на папу и оберегаешь маму, чтобы понять, что все делаешь неправильно! – Джереми хлопнул ладонью по рулю.

Кровь бросилась мне в лицо, и кулак инстинктивно сжался у бедра:

– И что же ты делаешь такого гениального, кроме того, что заставляешь ее плакать и ублажаешь отца?

– Отец все время на взводе. А ты только подливаешь масла в огонь. А мама…

– Все время грустит, – подсказал я. – И ты тоже только подливаешь масла в огонь.

– Да, это так, но она не отпускает прошлое. Может, если ты уговоришь ее подумать о том, что с ней делает горе, что она не единственная, кто страдает, тогда она, возможно, и поймет, что ей не нужно все время грустить. Что мы все вместе, семья, могли бы ей помочь. – Джереми покачал головой. – Пять месяцев, Адам. Пять месяцев. Я не хочу так жить. Я не хочу, чтобы они так жили. – Его взгляд скользнул в сторону, когда он добавил: – И ты тоже.

После этого я уже почти ничего не мог сказать. Кроме того, что мой брат любит меня. Конечно, он меня любил – как же иначе? – и я любил его. Да, он не всегда мне нравился. На самом деле редко когда нравился, но я его любил.

Грег не мог не нравиться, и Джереми боготворил его. Мы все были убиты горем, когда Грега не стало. Но мне было легче сосредоточиться на страданиях мамы и своих собственных, чем думать о том, что Джереми тоже мучительно переживает гибель брата. Теперь до меня постепенно доходило, что если он не проявлял своих эмоций так же открыто, как я, это не означало, что он не чувствует так же глубоко. Мне было непривычно думать о Джереми в таком ключе, знать, что он не только страдал сам, но, возможно, трепетно относился и к моим чувствам.

Эти мысли многое прояснили, заставляя меня почувствовать, что я должен попросить прощения и обнять брата. Я не мог вспомнить, когда в последний раз мы с Джереми обнимались по-братски. Я чувствовал, что надо попросить прощения и за это. Слова застряли у меня во рту, мне не хватало дыхания, чтобы вытолкать их наружу. Вместо этого я сосредоточился на нашей общей проблеме.