Моя тропа. Очерки о природе - Дмитрий Житенёв

Сбылась моя мечта – я проработал там четыре года. Пришлось мне замерзать во время сильнейшего степного бурана, пройти под парусом с севера на юг Телецкое озеро, год не вылезать из седла, объезжая кордоны Алтайского заповедника.

Алтай – это моя первая любовь. Разве можно забыть огромность горного пространства, которое раскинулось перед тобой, а ты вместе с конём стоишь на узкой тропе над долиной, прижавшись спиной к скале. Конь пережёвывает удила и гремит ими о зубы. О, этот неповторимый и незабываемый звук! Тёплый монгольский ветер треплет гриву коня и несёт запахи алтайского горного разнотравья, кедровой смолы и дальний-дальний, еле уловимый запах пастушьих стоянок – запах дыма, овечьего помёта и продымленных кож…

Но задолго ещё до своего алтайского житья, из подмосковного дачного посёлка после того, как мы вернулись из эвакуации, я начинал походы по окрестным лесам, с каждым годом всё расширяя своё «жизненное пространство».

Однажды на окраине большого поля я залез на сосну. Зелёные, с каким-то серебряным отливом волны бежали по ржаному полю под тёплым летним ветром. Он был полон запаха цветущих колосьев.

Далеко, километрах в двух за этим полем – Ярославское шоссе с редкими тогда ещё машинами и Новая Деревня с маленькой церквушкой. Символ России! Что я тогда понимал?! А ведь это был настоящий символ России – ржаное поле и церковь за ним. Как странно устроен мир, как тесен он. Именно в этой маленькой деревенской церквушке под Москвой, неподалеку от которой начинались мои первые юношеские охотничьи походы, служил потом протоиерей Александр Мень. В студенческие годы мы с ним учились на одном факультете, охотоведческом. И звали его тогда не отец Александр, а просто Алик.

Наверняка у любого человека есть какая-то особая, генетическая тяга к родным местам. У одних она сильнее, у других совсем не проявляется. Я думаю, что Иван Алексеевич Бунин всю жизни на чужбине страдал, вспоминая не просто абстрактную Россию, а совершенно конкретные, неяркие орловские места. Эрнест Хемингуэй, можно сказать, человек мира, умирать уехал на родину. Для меня же роднее, чем подмосковная природа, не было ничего.

Нет! Для меня Россия ─ не город. Города, словно все на одно лицо. Настоящая Россия там, за «городскими заставами», в тишине летнего деревенского вечера со щебетанием ласточек на жердях забора. Она в скрипе валенок по снегу на утоптанной тропинке к колодцу и в гулком стуке ведра по его обледенелым брёвнам.

Это только кажется, что прогресс идёт по стране. На самом деле он только в городах да продымленных и пропылённых рабочих посёлках. Там же, в деревенской глуши, редки его приметы, лишь электричество да телевизор (да и то далеко не везде), трактор, месящий осенний просёлок, реактивный самолёт, распарывающий небесную синеву.

Так уж сложилась моя жизнь, охотоведческая и охотничья, что целиком она связана с природой. Наверняка поэтому для меня Отечество ─ это действительно вся страна, про которую поётся в известной довоенной песне ─ «широка страна моя родная, много в ней лесов, полей и рек». С ними и только с ними связана вся моя жизнь. И хоть эти леса, поля и реки изрядно поковерканы плотинами великих строек, стихией мелиорации, пилой лесоруба, есть ещё время для возрождения, и я уверен, что природа залечит свои раны. Надо ей только помогать и помогать не абстрактной любовью.

Да, есть озоновые дыры, есть мёртвая чернобыльская зона, есть нефть, заливающая побережья морей и идущая по поверхности северных чистейших рек. Всё это есть, но как есть те, кто «помогает» коверкать природу России, так есть и те, которые помогают ей восстановиться. Есть бесстрашные и бескорыстные охотничьи и рыбные инспектора, есть простые шофёры, которые никогда не изгадят лесную полянку кучей мусора из кузова самосвала из-за того, что до свалки ехать далеко. Есть настоящие, правильные охотники, что никогда не сбраконьерят, хотя в лесу с ним один на один. Есть, наконец, и в правительстве, и на местах люди, которые понимают ситуацию, хотя и не всегда могут проявить себя с принципиальной стороны. На всё должно быть отпущено своё время. И, может быть, мой внук будет вспоминать прекрасные места России, где ему довелось побывать, поохотиться и полюбоваться её красотой. Ведь для каждого из нас, охотников, Россия ─ это, прежде всего те укромные её уголки, где он бывал и охотился.

Для меня же глухари и косули ─ это тайга под Иркутском, марал ─ алтайские горные кедрачи, а лоси и медведи ─ припечорские боры. Я счастлив тому, что пришлось мне, уроженцу города, пожить среди дикой природы не наездами, в командировках или отпусках, а подолгу, по нескольку лет. Я видел, как с тихим звенящим шорохом замерзает Телецкое озеро, покрываясь на глазах тончайшей корочкой льда-карамыса. Я слушал «шёпот» звёзд под щёлканье лопающихся от мороза ёлок на берегу заваленной снегом Печоры, толкал в летнее мелководье тяжело гружёную лодку шестом вверх по перекату. Я топтал свои собственные охотничьи тропинки-путики и проходил их опять и опять, находя на них какие-то другие, особенные приметы. Я открывал новые охотничьи, грибные и ягодные места, о которых даже не все старожилы знали. Я научился проводить лодку по печорским перекатам ночью и находить верный путь в алтайской тайге. Это всё равно, что жить рядом с родным человеком долго-долго, каждый день отыскивать в нём всё новые чёрточки характера и учиться у него тому, чем владеет только он. Я счастлив, наконец, тому, что всё это дала мне моя Родина, Россия.

Снег в сентябре. Алтайский заповедник.