Босх в помощь! - Юрий Поляков

– В главных ролях должны сниматься Екатерина Вилкова и Кирилл Плетнев, – отчеканил Щеголев. – Если вы не против…

– Не против! – согласился я, тогда еще смутно представляя себе этих двух отличных актеров.

– Договор подпишем завтра. Деньги вам переведут двумя траншами. Первый, двадцать пять процентов, сразу после подписания договора, второй, семьдесят пять, после сдачи сценария. У вас есть режиссер?

– Есть!

– Кто?

– Станислав Митин. Он прекрасно экранизировал мой «Апофегей» с Машей Мироновой, Даниилом Страховым и Виктором Сухоруковым…

– Я видел по телевизору. Достойная работа. Выпьем за сотрудничество!

Утром я проснулся с головной болью и тяжким чувством совершенной бестактности, словно вечор в застолье я не только уронил в декольте чопорной соседке королевскую креветку, но еще и пытался достать ее руками.

«Ну, конечно же, лукавый бизнесмен просто посмеялся над моей пьяной гигантоманией!»

Тут как раз позвонил Димаков:

– Юр, Артем передумал.

– Кто бы сомневался…

– Первый транш – пятьдесят процентов. Завтра подписываем договор. Надо успеть к юбилею фирмы.

К сожалению, Митин так и не поставил «Небо падших», хотя мы с ним и успели написать лихой сценарий. Однако Стас, узнав о размере моего гонорара, возгорелся и потребовал себе такой же, не меньше. Это вдруг задело работодателя: богатые люди бросают деньги на ветер с какой-то загадочной избирательностью. В итоге, фильм снял Валентин Донсков. Лента вышла весьма достойная, ее не только показали сотрудникам в день рожденья фирмы, но и периодически крутят на ТВ. У Артема оказалось режиссерское чутье на актеров: Вилкова и Плетнев, в самом деле, классно сыграли свои роли, очень точно поняв и воспроизведя на экране моих литературных героев. Им удалось воплотить драму самоуничтожения талантливых энергичных молодых людей в годы возвратной лихорадки капитализма: кто-то стал «Гаврошем первичного накопления», кто-то – «Манон коммерческой любви». Тема эта сложная и противоречивая, я посвятил ей несколько повестей и романов: «Небо падших», «Замыслил я побег…», «Возвращение блудного мужа», «Подземный художник», «Грибной царь», отчасти – «Гипсовый трубач» и «Любовь в эпоху перемен». Много, скажете? Нет, мало… Преображение «гомо советикуса» в «гомо пстсоветикуса», по-моему, – ключевая тема русской литературы конца ХХ и начала ХХI веков. Тот писатель, который раскроет ее глубже и обширнее других, шагнет со своими книгами в ХХII век. Не верите? Ладно, подождем. Осталось всего каких-то 80 лет…

Эти два эссе написаны по заказу Станислава Сергеевича Говорухина, с которым я дружил до самой его смерти. К сожалению, после легендарного «Ворошиловского стрелка» совместных работ в кинематографе у нас не случилось, хотя мэтр несколько раз призывал меня к сотворчеству. Как-то он предложил мне переработать и перенести в российскую реальность сюжет знаменитого французского фильма «Лифт на эшафот». Я растерялся:

– Зачем перелицовывать кем-то ношенное? Поставьте лучше «Гипсового трубача», а?

– Не хочу. У тебя там про творческую интеллигенцию… Ну ее…

Незадолго перед смертью Станислав Сергеевич снял ленту по повести Сергея Довлатова с малоудачным названием «Компромисс». Кстати, всегда чуткий к слову, фильм-то он назвал иначе, перефразируя знаменитую формулу Лимонова, – «Конец прекрасной эпохи», ведь прекрасной Советскую эпоху считал успешный советский режиссер Говорухин, а отнюдь не «беглец из рая», непечатный литератор Довлатов. После закрытого показа на «Мосфильме» для своих мы сели за стол. Выпив рюмку-другую, я не удержался и ехидно спросил:

– Станислав Сергеевич, так вы же, вроде, не любите прозу про творческую интеллигенцию?

– Это не про интеллигенцию. Это про советскую власть, которую она сдала.

Однажды, еще до «Компромисса», Говорухин позвонил и в своей обычной, медленной манере (словно мы говорим битых два часа, и он от меня смертельно устал) спросил, как всегда, делая ударение в моей фамилии на «я»:

– Поляков, ты к джазу как относишься?

– Никак.

– Жаль. Хочу снять фильм. Рабочее название «В ритме джаза». Ну, ладно, напиши мне тогда хоть что-нибудь…

И я написал. Правда, не для кино, а для военно-патриотического журнала, который Станислав Сергеевич опекал, будучи главой центрального штаба Народного Фронта, организации настолько загадочной, насколько массовой. Он звонил и говорил с укором:

– Поляков, где статья? Ты же обещал! А еще член центрального штаба!

– Виноват – исправлюсь, товарищ начштаба! – отвечал я. Вот так и появились на свет эти два эссе, которые теперь перед вами, мои читатели.

Однажды в отрочестве, перебирая книги на полках школьной библиотеки, я обнаружил, что огромное собрание сочинений Тургенева наполовину состоит из писем. С ума сойти! Господи, когда же он жил, спал, пил вино, волочился за дамами, сочинял свои романы? Бедный письмописец!

Но вот, попав в 1976 году в армию, в Группу советских войск в Германии, я все сразу понял. За год мною было написано почти двести писем: сто – жене, столько же родне, друзьям, однокашникам литературным соратникам. А как же по-другому? Мобильных телефонов тогда еще не завели, а международная связь солдатам было почти недоступна. Один раз трехминутным звонком в Москву замполит наградил меня за образцовое проведение литературного вечера, посвященного 9 мая. Я, одетый в «парадку» и обутый в начищенные ботинки, читал со сцены:

Правду сказать, пиво рядовому составу пить не полагалось, зато хоть обкурись. В хорошем смысле…

Раз в месяц выдавали 18 пачек сигарет, они назывались «Гуцульские», от них цивилизованные немецкие комары на лету падали замертво. Моя жена Наталья, сняв трубку и услыхав мой голос, обомлела, словно я звонил ей, по меньшей мере, с орбитальной космической станции. Но едва мы, выяснив, что все живы-здоровы, а погода в Москве ненастная, дошли до слов взаимной любви, раздался нервный, словно обиженный, голос телефонистки: «Заканчивайте, отключаю!» Позавидовала, жрица связи…

В армии, по моим наблюдениям, письма строчили даже те, кто на гражданке никогда этого не делал – по лени или от неумения. Такие бойцы и самописку в руки брали с опаской, как чеку от гранаты. Но ничего, вскоре тоже вливались в дружный коллектив «письмописцев». Кто-то затосковал по маме, кто-то полагал, будто бесперебойный поток весточек в совокупности послужит оставленной на два года зазнобе чем-то вроде непроницаемого пояса верности. Совсем уже неумелые шли ко мне на поклон, просили сформулировать их клочковатые нежности и нежно-угрожающие наказы. Я помогал, иногда даже в стихах, и делал это почти даром, разве за полкусочка масла или воскресное вареное яйцо. Кроме того, даже задиристые чеченцы меня не трогали, во всяком случае, не били по голове. Инструмент, как никак!