Великий розенкрейцер - Всеволод Соловьев

Захарьев-Овинов опустил голову, и несколько мгновений продолжалось молчание. Но вот он заговорил.

– Отец, – сказал он, – мне тяжело и грустно слышать слова твои; но я понимаю твою усталость, твое желание смерти.

– Смерти! – усмехнулся Ганс фон Небельштейн. – Какое дикое, отвратительное слово… Смерть! И нечто невыразимо ужасное представляется, по привычке, человеческому воображению. А между тем ведь это покой, это блаженство! О, если бы знал ты, сын мой, как я в эти последние годы стремлюсь к светлой минуте, которую люди называют смертью! Больше столетия неустанно шел я вперед, собирая сокровище знаний. Собрал все, что мог, – и этого мало! И вот, еще ранее того дня, когда ты нам здесь десять лет тому назад сказал горькую правду, я понял, хотя и тяжко было признаться в этом перед собою, как ничтожно мое сокровище… Понял я и то, что не могу уже ничем его дополнить, что ничего уже не найду нового. А между тем ведь мне мало того, что у меня есть, мне нужно еще, нужно так много!.. Ну, так пора, давно пора узнать больше… О, как я боялся, что ты не почувствуешь моего зова, что ты потерял силу меня чувствовать!..

– Отец, – перебил его Захарьев-Овинов, – не знаю, быть может, я и потерял эту силу. Я здесь не потому, что ты звал меня.

Старец поднял на него изумленный взгляд.

– Я здесь во исполнение того условия, которое было заключено между нами десять лет тому назад, – продолжал Захарьев-Овинов. – Ведь каждый из нас должен был сюда возвратиться в годовщину прежних наших собраний, если почувствует и убедится в том, что достиг того блага, которого нам недоставало, то есть счастья. Отец, ты видел здесь кого-нибудь из нас за это время?

Старик покачал головою.

– Никого, сын мой. Вот уже десять лет, как ничья нога не переступила за порог замка.

– Я почти был уверен в этом, – сказал Захарьев-Овинов. – Но я здесь, и мог бы явиться даже гораздо раньше, если бы не назначил себе этого последнего срока. Отец, перемена, которую ты видишь во мне, мои морщины, все признаки лет – только свидетели того, что я живу, что я счастлив!

Старец недоверчиво покачал головою.

– Ты заблуждаешься, сын мой, – уверенно произнес он. – Здесь счастья нет, в этой материальной оболочке мы его не достигнем.

– Абсолютного счастья, да, – ответил великий розенкрейцер, – и за эти десять лет у меня было немало горя, немало черных дней я пережил, и все же я счастлив, и все же, в сравнении с этими десятью последними годами моей жизни, вся предшествовавшая жизнь моя мне кажется страшной и душной тюрьмой. До тех пор, пока я жил одним только разумом и не понимал, что у меня есть сердце и что истинная жизнь исходит только из него, из его постоянного развития, – я задыхался. С того мига, как проснулось мое сердце и наполнилось любовью, я живу, я страдаю, я радуюсь, я могу смеяться, я могу плакать. Любовь и добро, которое неизбежно являются ее следствием, дают мне минуты таких наслаждений, такого тепла, такой благодати, что каждая из них искупает долгие дни страданий!..

Старец слушал его, сдвинув брови, слушал напряженно, собирая последние силы своего слабевшего разума, чтобы постигнуть все значение слов его. Слова эти казались ему только словами. А между тем ведь он знал, кто перед ним. Он знал, что этот человек, им же самим доведенный до вершины знаний, человек и теперь еще полный ими, не может же произносить слова без значения, не может так жестоко ошибаться… Если он считает себя счастливым, если он полон бодрости духа, доволен жизнью – значит, что-нибудь нашел он?..

– Но то благо, которое далось тебе, – прошептал старец, – ведь оно должно было уничтожить все твои высшие способности, все твои тайные силы! Ты мог сохранить свои знания, но силу свою сохранить не мог, и ты теперь так же ничтожен, как тот слабый и темный искатель истины, который в первый раз подходит к храму мудрости и собирается постучаться в его двери!..

– Может быть, – сверкнув глазами, воскликнул Захарьев-Овинов, – может быть, но я об этом никогда не думаю, да и незачем мне думать, у меня есть все, что необходимо для возможного на земле счастья, и до сих пор я не нуждался в проверке моих оккультных сил. Я ни разу не напрягал их.

– А между тем я вижу, что в близком будущем… да, скоро, очень скоро, может быть, через несколько дней, тебя ожидает большая опасность, которую предотвратить ты можешь именно только твоими оккультными силами. Их в тебе нет – опасность велика! И я не знаю, вернешься ли ты туда, откуда теперь приехал…

– Отец, будущее не страшит меня, – спокойно ответил Захарьев-Овинов.

Долго они еще беседовали. Захарьев-Овинов ясно видел, как старец все слабеет. Он даже хотел испробовать свою прежнюю силу, для того чтобы поддержать в нем жизнь. Но Ганс фон Небельштейн запретил ему это.

– Не вмешивайся в действия природы, – сказал он ему, – и не противься моей воле. Я хочу расстаться с этим, давно уже надоевшим мне и тяжким для меня телом. Час мой пришел. Солнце еще не успеет взойти, как я покину бренную мою оболочку, которая начнет предаваться обычному разрушению. Сын мой, завтра утром ты меня похоронишь в готовой уже для меня могиле, в известном тебе подземелье этого замка, в склепе, куда я не раз тебя водил в прежние годы, где покоится прах великих розенкрейцеров… Там и для тебя есть место…

– Я лягу там, где придется, – тихо произнес Захарьев-Овинов.

– А теперь, – слабеющим голосом сказал старец, – теперь возьми книгу, в которой я вписал великие двадцать два правила, переданные от древности посвященным… Перечти мне их… Мои глаза уже почти ничего не видят…

Великий розенкрейцер исполнил желание старца и начал читать ему двадцать два правила развития воли, постигнув и исполнив которые, человек делается победителем и владыкой природы. Эти двадцать два правила, преподанные от древности легендарным Гермесом Тотом и затем разъясненные и дополненные величайшими адептами оккультизма, составляли драгоценное сокровище розенкрейцеров. В них действительно заключалась глубокая человеческая мудрость.

Хотел ли умиравший старец в последний час своей земной жизни еще раз окунуться в ту холодную глубину, откуда он черпал все свои силы. Или, быть может, надеялся он, что погибший, заблудившийся, как ему казалось, разум великого розенкрейцера, увидя себя вновь в знакомой, полной очарований и соблазнов сфере, почувствует свою ошибку и вернется на тот путь, по которому когда-то шел он так победоносно?..

Как бы то ни было – он слушал чтение, весь превратясь во внимание и не спуская глаз с Захарьева-Овинова. Но через несколько минут все возраставшая слабость охватила его, голова стала кружиться, сердце все медленнее и медленнее билось, кровь в жилах начинала останавливаться. Он понял, что умирает.

– Сын мой, – прошептал он едва слышным голосом, – прощай!..

Захарьев-Овинов сложил книгу, кинулся к старцу. Тот хотел приподнять руку – и не мог, хотел сказать что-то, но язык уже не слушался. Да и мысли остановились. Когда Захарьев-Овинов приложил ухо у груди старца – сердце уже не билось. Тогда он закрыл глаза почившего, поцеловал его холодный лоб и долго стоял, печально глядя на черты того, кто имел такое значение в его жизни.