Дай умереть другим - Сергей Донской

От невозможности что-либо изменить в своей судьбе Писк протяжно завыл во весь голос. Ильич вжался спиной в дальний угол багажника. Ему показалось, что он заперт в темноте с бешеной собакой.

Сосо вдавил подошву в щеку пленника и развернул его к себе лицом:

– Ты кто, падаль?

– Писк.

– Тебя мышка родила, да? Или, может быть, все-таки женщина?

– Женщина.

– Зачем же тогда пищишь, как мышка?

Что тут ответишь? Писку оставалось лишь лежать на сыром песочке и покорно ждать, что с ним сотворят дальше. Уже оставили без штанов, уже превратили губы в кашу, зубы – в дробь, уже лишили последних остатков мужества. Все произошло с ним так быстро, так неотвратимо.

А рядом расстилалась водная гладь, где летом всегда шумно, многолюдно. Ходишь по пляжу, подсолнухи поплевывая, и выбираешь телок пофигуристее: «Ты, ты и ты»… – «А можно и я тоже?»… – «Ладно, и ты. Пошли вы все на хрен, га-га-га».

Солнце шпарит, как оглашенное, молодые девахи лифоны поснимали, мужики опасливо воротят морды в сторону. Весело, вольготно. Теперь осень, теперь все по-другому. Ветви деревьев над головой голые, ветер гонит по пляжу обрывки газет, листья, мусор. А вокруг кавказцы, по-вороньи гыркают, зябко ежатся, стволы из руки в руку перекладывают. Кончилось лето. Все кончилось.

– Где Каток? – спросил Сосо, усиливая нажим подошвы. – Скажешь – отпустим.

Писк знал, что грузин врет, и тот понимал, что Писк знает, а все равно почему-то верилось в хорошее. Прямо до слез.

– Не знаю я, – жалобно сказал Писк. – Свалил Каток. Забрал заложниц и свалил.

Кожаный ремешок мешал клятвенно сложить руки на груди, а так хотелось! Только бы поверили, только бы отпустили! Ведь бывают же на свете чудеса, а? Однажды катковцы двух близняшек подушками придушили и пиками потыкали, а одна из них, как потом узнали, все-таки выжила, хоть и рехнулась совсем.

Значит, все-таки есть бог, значит, есть надежда на спасение! Помоги же Писку, рабу своему грешному, господи!.. Спаси и помилуй!

Нет, ничего не слышит боженька, ничего не видит. Неинтересно наблюдать ему, как бандиты друг с дружкой счеты сводят.

Сосо забросил в рот жвачку, лениво подвигал челюстями.

– Говоришь, Светланы Кораблевой знать не знаешь и в глаза никогда не видел?

– Фамилия той бабы, которую мы у себя держали, Громова, – заговорил Писк, стараясь быть максимально убедительным.

Но засохшая кровавая короста залепила ему ноздри, и теперь он отчаянно гундосил, что раздражало Сосо все сильнее и сильнее.

– Все это я уже слышал, – сказал он, ударяя пленника каблуком в подбородок. – И про героического деда Громовой слышал, который вам полтора лимона отвалить пообещал. Скажи мне лучше, как с ним связаться? Телефонный номер назови.

– С ним только Леха Каток напрямую общался! – прокричал издали Колян по кличке Ильич. Тоже без штанов и фактически без лица, но жаждущий выжить ничуть не меньше, чем Писк.

– Его кто-нибудь о чем-нибудь спрашивал? – вспылил Сосо. – Нет? Так пусть заглохнет. Чтобы я его больше не слышал, пидора картавого!.. Гоги!

Распластанный на песке Писк увидел, как от кучки соплеменников отделился кряжистый грузин с небритой физиономией, сел за руль белоснежного джипа и завел двигатель. Автомобиль медленно развернулся, нацеливая выхлопную трубу на Ильича. Он закричал на одной протяжной ноте, перевернулся на живот и вдруг пополз, неистово извиваясь всем телом.

Далеко удрать со связанными руками и ногами Ильичу не удалось – тугой задний скат джипа легко настиг его и наехал на спину. Даже зажмурившись, Писк по-прежнему видел все то сизое, лоснящееся, что вывалилось из раздавленного тела на песок. Ильич уже не вопил, а лишь хрипел и булькал, но его голос еще звенел у Писка в ушах. Даже после того, как, рыкнув несколько раз, джип замер поодаль.

Сосо с сожалением поцокал языком:

– Ай, слишком легкая смерть, слишком быстрая. Ты так просто не отделаешься, жирный.

Писк заплакал. Он не понимал, чего от него добиваются. Почему грузины считают, что этот проклятый Громов работал на их команду? О какой кровной мести они твердили, когда избивали пленников, привезенных на берег? Что за Светлана такая, которую они ищут по всему городу?

Ну вот, все началось сначала. Тысяча и один вопрос. Ни одного ответа. Тупик.

Сосо сплюнул, выпрямился. Брезгливо осведомился, избегая смотреть на рассопливившегося пленника:

– Ну что, отсосешь у всех по очереди или казнить тебя сразу?

Оказалось, что Писк был готов задержаться на этом свете любой ценой. Неважно, как пройдут последние минуты жизни, лишь бы этих минут было побольше…

А хоронили его потом в закрытом гробу. Так было лучше для всех.

В луче фонарика, настроенного на минимальную яркость, двигались тени. Казалось, это колышется сама темнота, густая, вязкая, как застоявшаяся вода.

А вообще-то в подвальных лабиринтах было на удивление сухо. Лишь один раз путникам встретилась лужа – в нее влез Костечкин, когда наткнулся взглядом на немигающие желтые глаза, следящие за ним из мрака. Разумеется, это была кошка, и, разумеется, в потемках померещилось что-то куда более таинственное.

– Черт! – выругался лейтенант, зачерпнув ботинком воду.

Кошачьи глаза погасли, зато на него уставились другие, отливающие холодным стальным блеском. Громов ничего не сказал спутнику, но взглянул на него так, словно клинок к горлу приставил. Больше Костечкин лишних звуков не издавал, промолчал даже после того, как больно ударился локтем об угол.

Каким образом Громов умудряется ориентироваться в этих лабиринтах, оставалось загадкой. Перед выходом из дома он еще раз бегло изучил план бомбоубежища, и только. Но после бесчисленных поворотов, спусков и подъемов лейтенант знал лишь то, где в данный момент находится его собственный зад, да и то без достаточной степени уверенности. А Громов уверенно продвигался вперед, и они ни разу не возвратились туда, откуда пришли. Костечкину, который не был силен в технике, внезапно показалось, что он понял принцип действия самонаводящейся ракеты.

Когда они оказались в анфиладе низких душных помещений, заставленных рядами поблескивающих вешалок, Громов извлек из-за пазухи пистолет и подал знак спутнику сделать то же самое. Ощутив в руке успокаивающую тяжесть «ПСМ», лейтенант приободрился. Теперь сам черт ему был не брат, не говоря уж о всяких котярах, нагло зыркающих на него из темноты. Одно скверно – в животе забурлило. Кишечный тракт вовсе не стремился навстречу опасностям, подстерегавшим путников впереди. Так что Костечкин мужественно шагал за Громовым, а его желудок выражал протест недовольным бурчанием.