Суд над победителем - Олег Курылев

Он продолжал говорить, то сжимая, то поглаживая ее ладонь, а она свободной рукой сняла очки и повернула к нему лицо. Алекс со страхом взглянул в ее глаза, опасаясь увидеть в них безжизненный мрак. Но слепоту выдавали лишь расширенные зрачки, не реагирующие на свет окна и не нуждающиеся более в фокусировке. Глаза были живыми, влажными, припухшими и покрасневшими от слез. Они не видели, но по-прежнему оставались лучшими выразителями всех человеческих чувств.

Она вынула свою ладонь из его рук, коснулась его предплечья, скользнула вверх и вот уже обеими ладонями с холодными подрагивающими пальцами прикоснулась к его лицу. Он замер, боясь пошелохнуться.

— Не плачь, Алекс, все будет хорошо. Мне обещали.

— Да, да, я знаю.

Минут через пять, когда первые волнения улеглись, и они, осознав, что нужно успеть многое сказать, стали посвящать друг друга в самое главное, что казалось каждому из них в эту минуту, и посторонний мало что понял бы из этого их сбивчивого разговора. Из-за ограниченности времени они не могли позволить себе предаваться воспоминаниям и поочередно делились тем, чего один из них не мог знать про другого.

— Ты знаешь, Шарлотта, а ведь мы с Эйтелем оба были влюблены в тебя, — признался Алекс. — Брат, конечно, скрывал от меня, но я все видел и сильно переживал.

— Насчет тебя у меня не было сомнений, а вот Эйтель… — она в смущении отвернула лицо. — Он признался мне в любви, когда уезжал на фронт. А потом на несколько лет уехала я. Когда я возвращалась в Дрезден, не было его, а когда приезжал он, не было меня. А в сорок четвертом, после его ранения и после смерти моего папы, мы часто были поблизости, но очень редко рядом.

— Но ведь это я нашел тебя! — воскликнул Алекс с шуточным укором. — Надеюсь, ты не забыла?

— Да. И я за это тебе благодарна.

Он снова взял ее ладони в свои руки:

— За что же благодарить? Ни я, ни Эйтель не принесли тебе счастья.

— Но в этом нет вашей вины. Мы все были детьми, а потом обстоятельства и война разбросали нас в разные стороны.

— И я воевал против вас…

— Не говори так, — она приложила палец к его губам, — мы все всё прекрасно понимаем. К сожалению, в Германии никто не знает твою историю. Англичане организовали информационную блокаду. Скажи, а ты был в Дрездене после войны?… А в Хемнице?… Там можно что-нибудь восстановить?

— В центре почти все нужно строить заново.

Раздался негромкий стук в дверь.

— Что это? — испуганно спросила Шарлота. — Уже все?

— У нас осталось пять минут, — ответил Алекс.

Взявшись за руки, они не сговариваясь встали.

— Шарлотта, уезжай из Англии, — быстро заговорил он. — Джон Скеррит поможет тебе. У меня есть немного денег, которые по завещанию…

— Не говори про завещание. Я хочу, чтобы ты жил, и ты будешь жить! Мне обещали… Мне обещали.

Она прижалась к нему, и оставшиеся четыре с половиной минуты они простояли молча. Он не сказал, что любит ее, побоявшись, что в момент произнесения этих слов не выдержит и голос его сорвется.

* * *

Весь следующий день он пробыл один, а когда на улице сгустились сумерки и большое зарешеченное окно постепенно погасло, в камеру в сопровождении тюремщика вошел мужчина лет тридцати пяти, одетый в обычный черный костюм. Тюремщик достал связку ключей и отпер тот самый угловой шкаф, который всегда был закрыт и на который Алекс давно перестал обращать внимание. Внутри его оказались весы и ростомер.

— Прошу вас, сэр, встаньте на весы, — сказал мужчина в костюме, предварительно со вниманием оглядев осужденного.

— Вы помощник мистера Пьерпойнта? — догадался Алекс.

— Да.

Сразу, как только его вес и рост были отмечены в записной книжке, помощник палача ушел, не сказав ни слова. Тюремщик не спеша запер шкаф.

— Вы по-прежнему не желаете исповедаться?

Алекс отрицательно покачал головой.

— У вас есть бумага и карандаш? Может, принести конверты?

— Спасибо, все что нужно, я уже написал. Надеюсь, мой адвокат навестит меня завтра?

— Конечно. Сейчас вам принесут ужин.

Тюремщик ушел, а Алекс, все тело которого от нервного шока покалывали мелкие иголочки гусиной кожи, опустился на кровать.

Вот и все. Осталось пятнадцать с половиной часов. Как прожить их не в страхе? Как отключить свой мозг на все это время, отравленное мыслью о смерти? Уснуть? Вряд ли ему это удастся. Попросить снотворного? Но закон запрещает давать приговоренному сильнодействующие препараты и спиртное. Только легкий успокаивающий укол утром за час до казни, какие делают в госпиталях перед серьезной операцией.

Он вдруг отчетливо вспомнил свой первый детский страх смерти. Ему было тогда лет шесть, все ушли, он лежал дома с ангиной, а за окном стояло яркое лето и шумела пестрая рыночная площадь. Он выбрался из кроватки и босиком, в ночной детской сорочке подошел к окну. Привстав на цыпочки и глядя сверху на течения и водовороты фланирующей публики, бегающих детей, множество раскрытых зонтов, под которыми расположились торговцы со своими лотками и ручными тележками, он совершенно неожиданно для себя вспомнил, как совсем недавно по соседней улице везли гроб, за которым шла печальная процессия родственников. И сейчас его буквально пронзила страшная своей неоспоримой правдой мысль о том, что все эти люди внизу, все-все до единого когда-нибудь умрут. Можно сомневаться во всем на свете, даже в самых, казалось бы, истинных вещах: в существовании Бога; в том, что Земля вращается вокруг Солнца; что после лета придет осень, а затем зима… Нет сомнений лишь в одном неизбежном и страшном факте — всех, и его самого в том числе, ожидает смерть. Пускай через пятьдесят или даже семьдесят лет, но он, маленький мальчик Алекс, умрет, и это так же верно, как то, что сейчас он стоит возле окна и ревет впервые в своей жизни не от обиды и детского страха, а от отчаяния, порожденного осознанием этой страшной неизбежности. Он подбежал к своей кровати и, рыдая, зарылся лицом в подушку. Но разве мог он представить тогда, что спустя каких-то девятнадцать лет будет лежать на тюремной кровати в камере смертников в ожидании своего последнего утра. Уже нет ни родителей, ни Эйтеля, ни той шумной площади Старого рынка. Для него нет даже неба и солнца, которые он больше не увидит.

Но стоило ли пенять на судьбу, воображая себя самым разнесчастным на свете. Сколько молодых парней, сколько тысяч одних только летчиков погибли за эти годы. Многие их них были моложе, талантливее и лучше его. Конечно, нельзя сравнивать быструю и вовсе не неизбежную смерть в бою с ее ожиданием в роли приговоренного.

Он встал и принялся быстро ходить от двери к окну, пытаясь вырваться из пут изматывающего отчаяния. Шарлотта! Разве ей легче? В чем ее-то вина? Что ждет ее дальше?

Алекс опустился на колени перед окном, словно перед алтарем, сложил ладони, коснувшись пальцами подбородка, и стал просить у Бога не за себя, а за эту несчастную девочку. Он просил с жаром и с верой, в надежде, что молящийся in articulo mortis[41]имеет преимущества перед остальными.