Суд над победителем - Олег Курылев

Скеррит сообщил, что как раз в день вынесения приговора мать Шарлотты тяжело заболела, и она все три последних дня провела с ней в больнице Святого Мунга. Благодаря хлопотам епископа Чичестерского, их финансовую поддержку взял на себя местный церковный приход.

— А правда, что в камеру смертников, кроме вас, ко мне никого не допустят? — спросил Алекс.

— Увы, таковы правила: адвокат, тюремная администрация, включая местного священника, а также некоторые государственные чиновники — вот круг лиц, которым дозволено посещать приговоренного. Но насчет Шарлотты я что-нибудь придумаю, — пообещал Скеррит. — К тому же доктор Белл обещал навестить вас. Англиканские епископы проводят сейчас консультации по возрождению Ламбетских конференций, прерванных войной, но доктор Белл обязательно встретится с вами, как только освободится. Думаю, он поможет устроить свидание с Шарлоттой. Уж ему-то не откажут.

Утром 23 января Алекса, которому загодя велели собрать свои вещи, перевели в камеру смертников. Она была не столь просторной, но, в отличие от всех других камер, в ней имелись две двери. Одна из них, та, через которую он вошел, вела на внутреннюю тюремную галерею второго этажа. Что находилось за дверью в боковой стене, он не знал, но догадывался, что как раз через нее в назначенный срок его должны будут вывести. Все пространство в углу между этими двумя дверьми занимал большой встроенный угловой шкаф или ширма, запертая на ключ.

В начале февраля Алекса навестил епископ Чичестерский доктор Аллен Белл. Несмотря на свои шестьдесят с хвостиком, он выглядел моложаво: открытое приветливое лицо, короткая стрижка идеального блондина, светло-голубые глаза, чуть раздвоенный подбородок. Он был одет во все черное, не считая белого воротничка.

— Не падайте духом, сын мой. У меня хорошие предчувствия. Приговор лордов — это всего лишь дань традициям, ведь преступление, в котором обвинили вас, всегда в Англии каралось подобным образом. Лорд-председатель Тайного Совета звонил мне вчера — ваше прошение рассмотрено, и теперь дело только за королем.

Потом он долго рассказывал про то, как пытался противостоять убийству германского населения и уничтожению немецкой культуры; как по каналам церкви призывал немецких католических и протестантских священников проповедовать чувства симпатии к народам враждебных государств; как, видя средоточие всего зла в Гитлере, вступал в контакты с планировщиками различных заговоров против него; как уговаривал правительство и премьер-министра не доводить Германию до безоговорочной капитуляции, а пойти на мирные переговоры; как за все за это от него отвернулись многие прихожане и даже сочиняли про него обидные стишки и песенки, не имея представления о реальном положении вещей.

Алекс поблагодарил епископа за поддержку и попросил его оказать помощь Шарлотте Шеллен и ее матери, пока они остаются в Англии.

— Еще до болезни фрау Либехеншель я поручил их обеих заботам одной очень добропорядочной немецкой семьи, — сказал тот. — Сейчас они обе в больнице (там есть небольшая гостиница для приезжих родственников), но думаю, скоро вы увидитесь.

Но дни проходили, а ни Шарлотты, ни хороших вестей от адвоката Скеррита не было. Три недели, положенные смертнику, тянулись долго и тягостно, но постепенно истекали.

Однажды Джон Скеррит принес кипу свежих газет и, пока Алекс просматривал заголовки, молча курил у окна.

— Что-то не так, Джон? — спросил Алекс. — Говорите прямо.

— Не знаю что и сказать, — адвокат загасил уже третью сигарету и сел напротив. — Срок апелляции проходит, но ответа нет. Ни положительного, ни отрицательного. И все бы ничего, но, как стало известно, завтра королевская чета отправляется в Эдинбург.

— Что это значит?

— Видите ли, Алекс, указ о помиловании не может быть согласован по телефону или телеграммой. Существует особая церемония подписания с участием лорда-председателя Судебного комитета палаты Тайного Совета. Когда король в длительной отлучке за рубежом, его ждут, отодвигая все сроки исполнения приговоров, по которым поданы апелляции на высочайшее имя. Но Эдинбург — это не заграница, а ваш срок истекает уже через несколько дней. Вот что меня обеспокоило. — Он помолчал. — Вы знаете, Алекс, я вам не говорил, но Георг VI, который вначале терпеть не мог Черчилля, теперь души в нем не чает. И как раз за его твердость и непримиримость к врагам, проявленные во время войны. Помяните мое слово — Черчилль еще вернется на Даунинг-стрит.

— Вы хотите сказать, что король был осведомлен о бомбежках? — упавшим голосом спросил Алекс.

— Безусловно. Не во всех деталях, конечно, но в общем и целом — да. И по зарубежным каналам, да и свои докладывали.

Алекс молча склонил голову. В последнее время он обрел было надежду, и вот она таяла, как снежинка на горячей ладони.

— Когда мой срок?

— 12 февраля, во вторник.

— Жаль, что не тринадцатого, — прошептал Алекс, — была бы как раз годовщина. Хотя… вторник — это как и тогда.

— Не вешайте голову, дружище. Я немедленно отправляюсь в Букингемский дворец, где… — Скеррит взглянул на часы, — через пятьдесят пять минут меня должны поджидать доктор Белл, лорд Гринвуд — это председатель Судебного комитета и еще несколько человек.

Просматривая после его ухода газеты, Алекс наткнулся на большую статью о выдаче шведским правительством прибалтийских добровольцев, воевавших на стороне Германии и бежавших в конце войны, как и он сам, в Швецию. 24 января их: 130 латышей, 9 литовцев и 7 эстонцев погрузили на советский транспорт «Белоостров» и отправили в Россию. И на этот раз не обошлось без эксцессов в виде членовредительства и попыток суицида, но, несмотря на бурю общественного протеста, власти проявили еще большую твердость. Вместе с прибалтами на борт судна были погружены и несколько десятков немцев из тех, кто в конце ноября изувечил себя, полагая, что после лечения его не станут отправлять в плен. Но их отправили, даже не долечив, и многих так и несли на носилках.

Рассматривая фотографии, Алекс невольно вспомнил то лето. Он отложил газету и закрыл глаза. Как хорошо было там, на Готланде, сколько было надежд. Он писал письма давно уже умершему отцу, заботился об Очкарике, строил какие-то планы. Да, теперь он понимал, что это были прекрасные дни, дни покоя, какой-то неопределенности и неведения, но и дни надежд. Он не знал не только о смерти отца, но и о гибели Эйтеля. В то же время он считал Шарлотту погибшей, а она… Что делала она в июле или августе? В эти дни они с Гроппнером валялись на теплой зеленой траве, вдыхая с ароматами подсыхающего сена запахи деревенского дыма, свежего хлеба и парного молока и наблюдая, как в небе над ними проплывали навевающие мысли о родине облака.

Он попытался представить ее: слепая двадцатичетырехлетняя девушка, каким-то чудом вместе с матерью добравшаяся до незнакомого города, уцелевший знаменитый собор которого ей никогда не суждено увидеть. Жена, проведшая со своим мужем только два дня, из сорока восьми часов которых им с Эйтелем вряд ли выпали две полноценные ночи, не разорванные сиренами воздушной тревоги и артиллерийской канонадой. Вот и все — больше он ничего не знал о ней, и фантазировать не имело смысла.