Мода и гении - Ольга Хорошилова

Юрий Павлович любил моду и, конечно же, знал, что в это время во Франции мастера тачают свои черные и белые сапожки a la moujik. Именно тогда они шагнули со сцены Шатле и Гранд-опера, из «Русских сезонов» прямиком в haute couture. В 1913 году Поль Пуаре и талантливый обувщик Фаверо сочинили ловкую белую пару со складками у щиколоток и после не раз повторяли этот хит. Народный сапог с полотна «Адам и Ева» можно считать легким кивком в их сторону.

Юрий Павлович в эмиграции тоже тачал сапоги — для костюмных фильмов. «Московские ночи» (1935), «Тарас Бульба» (1936), «Тараканова» (1938), «Ностальгия» (1938), «Отец Сергий» (1945) — только самые главные. Со времен революции сапоги выросли, потяжелели, обрюзгли театральными складками. Анненков предсказуемо превратил их в символ потерянной России, царской, квасной, сафьяновой, нелюбимой им, но хорошо продаваемой в мире.

«ЖИЗНЬ ЕМУ ВКУСНА»

Помнили, как Анненков бегал. Почти все его друзья, дожившие до серебряных мемуаров, писали о нем с отдышкой — пытались схватить за полы, остановить хотя бы в мыслях этого подвижного, кругленького, быстроногого счастливца. Он уворачивался, не давался, его сложно было описывать — звонкие пятки, звонкий хохот и монокль, тоже звонкий.

Ему завидовали. Анненков мог быть счастливым и легким даже в жутком двадцатом году, в умирающем Петрограде, на самом дне выгребной ямы. Но он все же неплохо жил: был принят большевиками, обласкан, вознагражден заказами. Его кормили не только лукавство и услужливость. Его кормили ноги. Он резво бегал, сверкал пятками в партийных кабинетах, студиях, театрах. Пока другие уныло стояли затылок в затылок в очереди за общегражданским (то есть голодным, на убой) пайком, Юрий Павлович пайки ловил.

Утром он трещал о высоком искусстве в промерзших, неосвещенных залах Академии художеств. Был там и теплом, и светом. И получал за просвещение (в обоих смыслах) «ученый» паек. Потом мчал в Общеобразовательную коммуну для милиционеров. И там с миниатюрной сценки грохотал пламенными речами про подлую белую гидру, доблестный труд и торжество коммунизма. И на пальцах весьма убедительно объяснял суть «Сотворения Адама» Микеланджело. Служители порядка гоготали аплодисментами, Анненков летел в бухгалтерию — за жирным «милицейским» пайком.

Юрий Анненков в образе нэпмана на портрете Зинаиды Анненковой.

Опубликован в альбоме «Портреты», 1922 г.

Моряки от «фараонов» не отставали. Они тоже хотели знать про красивое, ведь среди них (как сообщали «фараоны») водились волшебники перевоплощения — опасные ценители женских платьев, матросы-травести. Балтфлот оставался доволен выступлениями товарища Анненкова и награждал «усиленным» пайком.

На выходных художник нежно улюлюкал дистрофичным роженицам о мадоннах и материнстве в живописи. И ему подносили кружку молока и скромный паек «матерей, кормящих грудью».

Вечерами Юрий Павлович, хорошенький, вычищенный, напомаженный, несся в кабаре порезвиться. Обожал «Вольную комедию», театрик на Итальянской, игравший пародии, гротески, вкуснейшие скетчи, которые Анненков даже не смотрел — пил жадными большими глотками. Чуковский тогда подметил его пугающую «плотоядность». И еще запомнил, как неуютной ночью, возвращаясь с танцевального шоу, в самый жуткий, хлесткий ливень Анненков вдруг остановился посреди улицы и стал вытанцовывать перед Чуковским точь-в-точь те самые затейливые па, которыми напился допьяна в театре.

Художник обожал витрины. Мотыльком порхал вокруг съестных лавок. В проголодавшемся монокле подпрыгивали окорока, расплывались в улыбках швейцарские сыры, крутились кренделями колбасы, копчености, языки, бычьи хвосты. «Глядите, это же настоящее скульптурное барокко, Бернини желудков», — бросал Анненков друзьям, продолжая жужжать возле соблазнительно пахнущего живого натюрморта. И точно так же художник порхал над обнаженными моделями, но в этом случае предпочитал не барокко, а утонченную античность. Натурщицы тогда пустили слух, мол, господин Анненков даже спит с моноклем. И, говоря так, краснели, конечно.

Друзья отмечали его маскарадное щегольство прямо-таки вызывающего характера. Кругом все только и делали, что сводили концы с концами, послушно хвостились за государственной подачкой. А Юрий Павлович выворачивался наизнанку, делал невозможное, лишь бы сохранить свой довоенный лоск. Это был его личный тихий протест против революции, против диктата советской власти. Он смог не поддаться, выстоял, остался собой, щеголем «во френче полувоенного образца с моноклем, как бы ввинченным в правый глаз» (Ирина Одоевцева).

Он поражал показным изяществом костюма. Приходил в гости, валился на диван и жадно слушал дружеские байки, не сняв правой перчатки. Любил перстни, запонки, котиковые шапочки, мягкие ботиночки с крагами, в которых было так удобно и легко танцевать. На портрете сестры Зинаиды 1921 года мэтр представил себя эдаким прожженным нэпманом: искристо-белая сорочка, черная бабочка, пиджак в огненную черно-оранжевую полоску, белые фланелевые брюки с манжетами и, конечно же, «лаковые». Ножки по-балетному скрещены, возле них — жирный черно-белый кот, олицетворение НЭПа и, быть может, самого художника. Анненков польстил себе до невозможности. Не было ни этого огненного костюма, ни этих журнальных глянцевых «лаковых». Он весь на портрете — словно бы из несуществующей американской рекламы.

Он тогда уже чувствовал, что пора. Верному другу Корнею Чуковскому нашептал, что собирается в Америку, и тот дал Анненкову два урока английского языка. Художник ликовал — теперь он знал, чего именно требовать от американок: I do not want to kiss black woman, I want to kiss white woman. И это он проделывал много раз в своей другой, эмигрантской жизни. Она началась 11 июля 1924 года.

В ПАРИЖ!

11 июля 1924 года Анненков получил заграничный паспорт с итальянской въездной визой. Всё. Сделано. Он поставил жирную точку в советском послужном списке. Чувствовал: еще год-два, и поставят точку на нем самом. Может, просто шлепнут, а может, приговорят к долгому мучительному умиранию в запасниках, в спецхране, без возможности выставляться. Это хуже смерти.

Анненков трусил: вдруг на границе не пропустят, завернут, это будет конец. Но кордон пройден. Художник с легким сердцем и тяжелым багажом вещей, архивов, воспоминаний пролетел Литву, Германию, Австрию, чтобы оказаться внутри вкусной, кипящей художественной жизни, в самом чреве Венеции, будто созданной специально для плотоядного Анненкова.

Он не эмигрировал. Официально Юрий Павлович в числе прочих советских мастеров участвовал в 14-й Венецианской биеннале. Его исполинский портрет Троцкого, тот самый, во вневременном костюме, со смешно переломленным указательным пальцем, занял центральное место в советском павильоне. Развернутый влево, на запад, вождь словно бы подталкивал, поторапливал художника, указывая единственно верное направление движения. Портрет позже вернулся на родину. Его автор остался в Европе и никогда больше не приезжал в Россию.