Невидимки - Стеф Пенни

Пристально посмотрев на меня, дед Тене снова отводит взгляд и кивает:

— Ну да. Это же его работа.

Вид у него, впрочем, встревоженный. Меня снова охватывает то же самое ощущение, которое я испытал у дверей в палату мистера Лавелла, те же самые колючие мурашки, ползущие вдоль хребта.

— Малыш? — беспокоится мама. — У тебя все в порядке? Что-то ты неважно выглядишь.

Дело в том, что човиано еще называют другим словом.

Она склоняется надо мной и откидывает челку с моего лба.

— Давно мы тебя не стригли, оброс ты, прямо как хиппи… Устал? Не хочешь поспать?

— Ну… хочу.

Мама целует меня в лоб и что-то приговаривает нежным голосом. Я боюсь расплакаться, поэтому закрываю глаза. Как бы мне хотелось просто наслаждаться этим! Как бы хотелось снова стать ее малышом. Ребенком, слишком маленьким, чтобы понимать что-то и о чем-то тревожиться. Но я не ребенок и никогда больше им не буду. Я уже слишком много знаю и уверен, что дальше будет только хуже.

Другое слово, которым называют човиано, — «драбенгро», что значит «сведущий в ядах».

Рэй

Я поехал за пивом и в поисках паба, где продают спиртное навынос, вынужден был объехать чуть ли не всю округу, так что вернулся обратно только через полчаса с лишним. Иво стряпал что-то, не выпуская из руки сигареты. Надо полагать, после того как Роза ушла, ему волей-неволей пришлось выучиться самому заботиться о себе. И все равно мне странно это видеть: цыганский мужчина на кухне — зрелище диковинное. На столе лежат пакеты с чипсами, Иво делает мне знак, чтобы я угощался.

— Завтра поеду обратно, навещу Кристо, — говорит он.

— Хорошо… Вы живете у тети?

— Да. От нее совсем недалеко.

— Вы с ней часто видитесь?

— Нет. Сто лет тетушку Лулу не видел, пока это все не случилось.

Она не могла ничего ему рассказать, решаю я, а вслух говорю:

— Милый он у вас малыш — Кристо.

Иво улыбается, глядя на сковородку:

— Самый лучший.

Его улыбка испаряется.

— Вы, наверное, очень по нему скучаете, — произношу я.

— Угу.

Иво перекладывает что-то из миски на сковороду. Я не могу разглядеть, что это. Потом он от души солит свою стряпню и перемешивает ее. Это что-то вроде рагу. Он стоит вполоборота ко мне, прислонившись бедром к столешнице, поглядывает вполглаза на сковородку и одну за другой курит сигареты. Рагу, кажется, не требует особенного внимания, но он не отходит от плитки. Ему необходимо чем-то себя занимать, а в таком положении он может не смотреть на меня… и не видеть моего взгляда. И не поддерживать разговор.

— Значит, вы никогда не задумывались о том, чтобы отдать его в другую семью? Вашей двоюродной сестре, например?

Иво бросает на меня потрясенный взгляд, потом качает головой. Я задаю этот вопрос, потому что цыганские мужчины нечасто растят маленьких детей в одиночку; истории, когда вдовец отдает детей на воспитание кому-то из родственниц, не редкость.

— Мне это никогда и в голову не приходило. Никогда, — произносит он тихо. — Кристо — все, что у меня есть. И я понимаю его, потому что испытал то же самое на своей шкуре.

— Да, конечно. Вам известно об этом больше, чем кому-либо.

Его выздоровление кажется мне чем-то поразительным. Это настоящее чудо, если задуматься.

— Можно вас спросить… это было больно?

Он вздыхает:

— Иногда. Не все время.

— Вы были так же сильно больны, как он?

— Не так сильно.

— И сколько вам было лет, когда вы начали поправляться?

— Лет пятнадцать-шестнадцать. Намного больше, чем Кристо.

Я прихлебываю пиво. Иво моет картошку в железном тазу, потом принимается ее чистить, ссутулив плечи.

— Ваш отец сказал, у вас были дяди и братья, которые умерли от этой болезни. Вы, должно быть, невероятный счастливчик.

— Да.

— Медицинское чудо. Врачам, наверное, интересно будет узнать, почему вы поправились.

Иво роняет картофелину в миску с водой. Во все стороны разлетаются брызги. Он что-то бурчит.

— А кроме вас, был еще кто-то, кто вылечился?

— По-моему, кто-то из папиных дядей. Я его не знал. Это было сто лет назад.

— А страдают этим недугом только мужчины?

Снова молчание. Потом он нехотя отвечает:

— Не знаю точно. Наверное.

Он утыкается в кастрюлю, не желая обсуждать эту тему.

— Ну, могу сказать, что Гэвин полон решимости докопаться до истины, — подбадриваю я его.

Иво разрезает картофелину на две половинки и, бросив их в кипящую воду, впервые за все время разворачивается.

— Я рад, что вы упросили его посмотреть Кристо. Мы все рады. И очень вам благодарны.

— Что ж, я уверен, как только они разберутся, в чем дело, они смогут как-то помочь.

Он пытается улыбнуться:

— Я схожу принесу кое-что от папы, ладно?

— Конечно.

Оставшись в одиночестве, я с облегчением выдыхаю. Пытаться разговорить Иво все равно что вкатить в гору тяжеленный валун. Расспросы про их семейный недуг явно для него болезненны, к тому же он производит впечатление человека невероятно застенчивого. Я вскрываю еще одну пачку чипсов, откупориваю следующую бутылку пива — Иво, судя по всему, не большой его любитель — и обдумываю, как вывести разговор на Розу.

Через пару минут Иво возвращается и снова склоняется над столом. Мы в молчании потягиваем каждый свое пиво.

— Ну вот, почти готово, — произносит он наконец.

— Я только выскочу на минутку, — говорю я.

На поляне уже смеркается, но в небе еще догорают бледно-золотые отблески дня. Воздух сырой и неподвижный. Вокруг тишина: ни пения птиц, ни шума из других трейлеров. После непродолжительных блужданий я нахожу среди деревьев туалет в виде дырки в земле, прикрытый зеленым брезентом. Это больше, чем я ожидал. Иво оставил перед трейлером металлический бидон, чтобы можно было ополоснуть руки, — он сказал мне об этом, когда я уходил. У моего деда все было устроено примерно таким же образом. Я поливаю руки холодной водой, надеясь, что это сойдет за мытье.

Отсутствую я минуты четыре.

Неужели именно тогда все и случается?

Когда я возвращаюсь в трейлер, Иво уже сидит за небольшим столиком. Он уже налил в две небольшие рюмки темный ром и разложил еду в две тарелки. Я беру свою. Он поднимает рюмку в тосте: