Розанов - Александр Николюкин

Василий Васильевич чуть не каждый день проходил, направляясь из гимназии к дорогому ему домику на Введенском спуске, мимо дома с колоннами, который принадлежал Стаховичам на Орловской улице, но, как сообщал он в ответном письме, знаком со Стаховичами не был и просил все же прислать «Сонату» хоть из Петербурга.

«Стыдно мне, — писал Василий Васильевич, — и смешно было за свою просьбу, когда читал Ваше письмо — но ничего, пусть ребячество, отчего же нам не быть иногда ребятками… Портрет, если можете, устройте»[327]. Здесь же Розанов высказывает свои первые критические замечания о сочинениях Толстого. И весьма характерно, что они носят этический характер, как бы прилагая к писателю его собственные религиозно-этические принципы.

На протяжении сочинений Толстого, говорит Розанов, есть по странице «до того поразительно неопрятных, скажу прямо: дурных и ложных», что он «не мог читать без какого-то содрогания». Это когда Пьер Безухов оставляет больного Платона Каратаева под деревом и уходит. «Собачонка остается с Платоном, и ее вместе с ним пристреливают французы, как отставших, и он, он, Толстой, нашел какой-то противоестественный изворот мысли ли, чувства ли, чтобы сказать: да, это так, этому научился Пьер у Пл. Каратаева, здесь мудрость и тайна… Боже, какая страница! Он, столько почувствовавший, не чувствовал жестокости и мерзости, собачонка умирает с человеком, а человек от человека уходит, и это просвещенный, что-то понявший в жизни, научившийся. Противоестественно, гадко».

Вскоре Розанов послал в Ясную Поляну свою брошюру «Место христианства», но, как сообщил ему 26 августа Страхов, она не заинтересовала Толстого: «Л. Н. всегда бывает так поглощен своими мыслями, что все остальное кажется ему прах и суета. Он знает этот свой недостаток и сдерживает себя в отрицании». По этому поводу Розанов замечает: «Толстой, со своими 70-ю годами и памятью Крымской войны, и отодвинул как „ненужное“ „Место христианства в истории“ елецкого учителя, которое было занимательно для него и для елецких учителей, но нисколько не занимательно вообще»[328].

Прочитав статью Розанова «По поводу одной тревоги гр. Л. Н. Толстого», появившуюся в «Русском вестнике» и порицающую Толстого за «страх смерти», Страхов писал Василию Васильевичу 13 сентября 1895 года, что статья эта «довольно-таки огорчила» его. Выступление Розанова было воспринято в печати как грубое по форме (он обращался к Толстому на «ты») и вызвало нападки. Михайловский, например, предложил «исключить» Розанова из русской литературы.

Всех поразило именно это обращение на «ты». Директор «Товарищества Общественной пользы» В. И. Вишняков упрекал: «Разве вы пили с Толстым брудершафт?», на что Розанов заметил, что «ты» мы говорили Государю, Богу и получаем право говорить всякому, если говорим с ним «под углом Вечных Беспокойств». В «Необходимом разъяснении», сделанном по этому поводу, Розанов поясняет: «Мы говорим невольно, неудержимо „ты“ друг другу, как только бываем выведены тревогой, волнением, сожалением, чем-нибудь необыкновенным из обыденного, будничного течения мыслей и чувств; в сожалении, в утрате, в плаче над трупом своего ребенка, в минуты страшного раскаяния и вообще всякого душевного переворота — мы были бы, напротив, оскорблены безучастно-далеким „вы“, через которое говорящий предусмотрительно и недоверчиво проводит разграничивающую черту между собою и нами, между своим вынужденным участием и нашею навязчивою печалью»[329].

Желание встретиться с Толстым и обсудить вопросы брака и пола заставило Василия Васильевича летом 1898 года написать ему письмо. Христианство рассматривает пол в человеке как мерзость, пишет он Толстому, и продолжает: «По христианству эта сторона моей природы есть гадкая вещь, свиной остаток: и вот, занимаясь гражданством, я держу свинью на привязи до той минуты, пока веревка не рвется; тогда я иду и несу остаток в себе свиньи, естественно, в свиной хлев, т. е. дом терпимости. Вот логика уничижительного воззрения на свой пол, которая, действуя 1 ½ тысячи лет, „искрестила“ нашу цивилизацию домами терпимости»[330].

Однако Розанов, бесспорно, знал отрицательное отношение Толстого к плотской любви. Именно на эту тему написал он позднее притчу о семи старцах, у которых не поднимается голова, не поднимаются руки, вообще ничего не «поднимается» и едва шевелятся челюсти, когда они жуют. И вот они уже не «посягают на женщину» и предаются безбрачию. Все удивляются на старцев:

«— Они в самом деле не посягают, ни явно, ни тайно.

И славословят их. И возвеличили их. И украсили их. „Живые боги на земле“. Старцы жуют кашку и улыбаются:

— Мы действительно не посягаем. В вечный образец дев 17-ти лет; и юношей 23-х лет, — которые могут нашим примером вдохновиться, как им удерживаться от похоти и не впасть в блуд» (103).

Василий Васильевич заканчивает свое письмо Толстому по-розановски озорно и иронично: «Но может быть, Вы совершенно вышли из этого цикла идей; просто самая тема — стала для Вас отвратительна; новые воззрения, чистая духовность овладела Вами (о, да почему же материнская улыбка над младенцем не „чистая духовность“, никогда не мог понять) — тогда ничего мне не пишите».

Возможно, письмо Толстому не было отправлено. В архиве Розанова имеется его черновик, а в архиве Толстого оно отсутствует. Однако через пять лет Розанов вновь вернулся к идее увидеть великого писателя. 16 января он пишет ему письмо с объяснением причин, заставляющих его просить Толстого о разрешении посетить Ясную Поляну: «Чтение в „Миссионерском обозрении“ длинной беседы с Вами священника Смирягина пробудило во мне сильнейшее желание увидеть Вас. „Так это возможно свящ., почему же невозможно мне“… Мотивы желания увидеть Вас — очень разнообразны. Человек — я думаю — факт природы, и бывают факты обыкновенные и чрезвычайные. С другой стороны, я один раз живу в жизни. Не увидев Вас, я нечто потеряю, но поверьте — не в смысле любопытства, которого у меня вовсе чрезвычайно мало. Но может быть, я чему-нибудь поражусь, новое для себя открою, новая вереница мыслей почнется. Вот сумма смутных причин, по которым я очень, очень хотел бы увидеть Вас»[331].

Толстой ответил Розанову 21 января, что «еще слаб после болезни», и обещал написать, если поправится. 1 февраля нетерпеливый Василий Васильевич вторично писал Толстому о своем желании увидеться с ним. Не получив ответа, Розанов в конце февраля пишет новое письмо: «Вам так, очевидно, несимпатична мысль о моем посещении, что прошу Вас не считать себя связанным обещанием ответить мне о времени и месте и вообще о согласии. Симпатии и антипатии — неразрешимы в доводы, доказательства. У меня есть горечь по поводу этого, но не острая и не жгучая. Тяжело быть неприятным великому человеку, но нужно уметь переносить тягости…» Письмо заканчивалось словами: «Ответа я не буду ждать»[332].