Розанов - Александр Николюкин

Пушкин был ясен и понятен. Лермонтов оставался загадочен и туманен, его неразгаданность волновала и привлекала Розанова. «И вот, три года возясь около своей темы, — писал он по поводу лермонтовской „Морской царевны“, — я испытываю это же бессилие неосторожного „царевича“ и, наконец, сосредоточиваюсь мыслью на этом самом бессилии, на невозможности при свете дня увидеть живую тайну нашего бытия, нашего рождения…»

Розанов находил у Лермонтова изображение «тайн вечности и гроба» (глава «Из загадок человеческой природы» в книге «В мире неясного и нерешенного»), утверждал, что Лермонтов имел ключ той «гармонии» (слияние природы и Бога), о которой вечно и смутно говорил Достоевский (статья «Вечно печальная дуэль»). Причудливость и непостигнутая загадочность Лермонтова сравнивались им с кометой, сбившейся со своих и забежавшей на чужие пути (книга «Когда начальство ушло…»). В последней своей статье о Лермонтове, написанной к 75-летию гибели поэта, Розанов вновь возвращается к мысли о его убийце: назовут Лермонтова — назовут Мартынова, фатально, непременно. Одного благословят, другого проклянут.

Лермонтов поднимался за Пушкиным неизмеримо более сильной птицей, утверждает Розанов. В последних стихах поэта он видит «красоту и глубину, заливающую Пушкина». Пушкин «навевал», Лермонтов же «приказывал». «Ах, и „державный же это был поэт!“ Какой тон… Как у Лермонтова — такого тона еще не было ни у кого в русской литературе. Вышел — и владеет. Сказал — и повинуются… У него были нахмуренные очи. У Пушкина — вечно ясные. Вот разница. И Пушкин сердился, но не действительным серженьем. Лермонтов сердился действительным серженьем. И он так рано умер! Бедные мы, растерянные… Час смерти Лермонтова — сиротство России»[323]. Такими пронзительными словами завершилась встреча Розанова с Лермонтовым.

Последние и, может быть, самые глубокие слова Розанова о Лермонтове остались неопубликованными. Мы читаем их только теперь, три четверти века спустя. И в этом тоже утрата русской культуры, ее сиротство после 1917 года.

17 сентября 1915 года Василий Васильевич записал: «Пала звезда с неба, не догорев, не долетев. Метеор. Из космической материи, вовсе не земной, — но упал на землю, завалился в канаву, где-нибудь в Сибири: и ученые — подходя — исследуют, не понимают и только в „Музее мертвых вещей“ наклеили этикетку: „Метеорическое тело. Весом 7 пуд. 10 ф. 34 золотника. Состав: железо, углерод, фосфор“ etc.

Бедные ученые.

Бедные мы.

Я всегда думал: доживи он хоть этот год до конца… А если бы этот год и еще один следующий (один год!! только 12 месяцев!!! — Боже, отчего же Ты не дотянул??? отчего языческие парки перерезали нить?) — он бы уже поднялся как Пушкин, до высоты его — и сделал бы невозможным „Гоголя в русской литературе“, предугадав его, погасив его a priori.

То, что мы все чувствуем и в чем заключается самая суть — это что Лермонтов был сильнее Пушкина и, так сказать, „урожденнее — выше“. Более что-то аристократическое, более что-то возвышенное, более божественное. В пеленах „архиерей“, с пеленок „уже помазанный“. Чудный дар. Чудное явление. Пушкин был немножко terre-a-terre слишком уж „русский“, без иностранного. Это мило нашему сердцу, и мы гордимся и радуемся: но в глубине-то вещей, „когда русский без иностранного“ — и по сему качеству излишнего русизма он даже немножко не русский. Итак, terre-a-terre и мундир камер-юнкера, надетый на него какою-то насмешкой, выражает в тайне очень глубоко и верно его terre-a-terre’ность. В Лермонтове это прямо невозможность. Он слишком „бог“, — и ни к Аполлону, ни к Аиду чин камер-юнкера не приложим…

Но все умерло. Разбилось. „Метеор так мал. Всего 7 п. 10 ф. 24 золотника“.

Материя Лермонтова была высшая, не наша, не земная. Зачатие его было какое-то другое, „неземное“, и, пиша Тамару и Демона, он точно написал нам „грех своей матери“. Вот в чем дело и суть.

Поразительно…

Чего мы лишились?

Не понимаем. Рыдаем. И рвем волосы…

— Горе. Горе. Горе.

Ну а если „выключить Гоголя“ (Лермонтов бы его выключил) — вся история России совершилась бы иначе, конституция бы удалась, на Герцена бы никто не обратил внимания, Катков был бы ненужен. И в пророческом сне я скажу, что мы потеряли „спасение России“. Потеряли. И до сих пор не находим его. И найдем ли — неведомо» [324].

«Единственное свидание», как назвал Василий Васильевич свою встречу с Л. Н. Толстым, было, пожалуй, одним из наиболее достопамятных событий в жизни Розанова. Все начиналось за много лет до того дня, еще в Ельце.

Летом 1890 года Розанов обратился к Н. Н. Страхову, жившему у Толстого в Ясной Поляне, с просьбой достать для него «Крейцерову сонату», в то время недозволенную для печати, но ходившую по всей России в литографированных списках, а также портрет Толстого с его собственноручной надписью.

30 июня того года Страхов отвечал Розанову, что его просьба «немножко насмешила и привела в затруднение» его, ибо в Ясной Поляне труднее добыть «Сонату», чем в каком-нибудь другом месте. Дело в том, что Лев Николаевич «не занимается ни распространением, ни запрещением своих сочинений», предоставляя их на произвол судьбы и сохраняя у себя только подлинники. «Началось с того, — писал Страхов, — что я сообщил Л. Н., что есть на свете Василий Васильевич Розанов, причем невольно вспомнил Добчинского. Ваше имя еще не дошло до Ясной Поляны, и я попрекнул Вас, зачем Вы не прислали Л. Н. Вашего „Места христианства в истории“» [325].

Что касается «портрета с надписью», то Страхов пишет, что ему «стало совестно». Слава Толстого гремит по всему миру и растет с каждым днем. Каждый день в Ясную Поляну приходят письма из России, Европы, Америки с выражениями сочувствия и восхищения. Каждый день без преувеличения, подчеркивает Страхов, приводя слова историка К. Н. Бестужева, что со времен Вольтера не было подобной репутации, такого отклика на каждое слово, произнесенное писателем, во всех концах мира.

Среди этих писем часто являлись и просьбы о «Крейцеровой сонате», об автографе, о портрете с надписью. Такие письма оставались без ответа, и Лев Николаевич показывал их Страхову «не вовсе без насмешки». «Ну что это у Вас, — писал Страхов Розанову, — вдруг загорелось такое бессодержательное желание? Пожелать, чтобы Л. Н. вдруг написал собственною рукою Ваше имя, которое слышит в первый раз. Пожелайте лучше, чтобы он Вас прочел, чтобы написал Вам свое мнение»[326]. Впрочем, прибавляет Страхов, графиня обещала ему найти портрет Льва Николаевича, и тогда Страхов обещал «подсунуть портрет Л. Н-чу». «Сонату» же Толстой посоветовал Розанову искать у Стаховичей, жителей Ельца.