Полночные близнецы - Холли Рейс

– Ты знаешь, да? О трейтре и маме.

Олли кивает:

– Я увидел его воспоминания, когда схватил его за хвост. Ты была права.

– Он тебе показал смерть мамы?

– Это было так, будто он только что об этом вспомнил.

Мысль об этом пронзает мою грудь. Мне хочется точно знать, что именно видел Олли, но я не могу. Теперь я воображаю не голову Рамеша, а мамину. Ее растрепанные волосы, испачканные кровью, ее тонкую шею, рассеченную полностью, ее глаза – открытые, но невидящие. Я невольно начинаю всхлипывать.

– Не надо, – слышу я дрожащий голос брата.

– Я не…

Я пытаюсь остановить слезы, тру ладонью нос. Мне нужно что-то сказать, отвлечь мысли от картин, наполнивших мою голову. Как будто операция пошла неправильно. Так сказала Клемми. И если это лишь отзвук убийства мамы, что же на самом деле сделали с ней в Аннуне? Сначала я отшатываюсь от этой идеи. Это слишком ужасно. Это слишком интимно. Но потребность знать непреодолима.

Я глубоко вздыхаю и впервые за много лет прошу Олли об одолжении:

– Покажешь мне?

Мы с братом стоим в Аннуне, глядя на город с башни лондонского Тауэра. Плаха занимает почетное место во дворе под нами. Пока я смотрю, материализуется какой-то человек в просторной одежде и идет туда. Я отвожу взгляд до того, как свершится само действо, но невольно слышу глухой удар топора по дереву. По другую сторону стены я вижу то самое место, куда приводит меня мой портал, когда я отправляюсь в Аннун.

Странно быть в Аннуне в дневное время. Все здесь гораздо тише. Сновидцы, которые спят днем, похоже, не часто навещают во сне эту часть города. Инспайры по большей части бесцельно бродят по улицам, ожидая ночи, чтобы прорваться в Итхр.

– Ну? – спрашиваю я, не желая повторять свою просьбу.

Я протягиваю руку, но Олли не берет ее.

– Нет, это ужасно, Ферн! Я не хочу видеть это снова. Не понимаю, почему я согласился.

Он отходит в сторону, и я чуть не спотыкаюсь, бросаясь за ним.

– Ты не можешь просто передумать! – говорю я, хватая его за руку.

Как только я прикасаюсь к брату, то, что видят мои глаза, сменяется воспоминанием трейтре. Я была готова и к этому, и к всплеску инспайров, когда сжимала руку брата-близнеца. Но я не была готова увидеть мою мать. Я слышала ее голос в записях, я видела ее фотографии и портрет, – но это совсем другое. Она стоит передо мной, абсолютно живая.

До меня доносится слабый голос Олли:

– Ферн, не думаю, что тебе следует на это смотреть.

– Я должна.

Картины быстро меняются. Ошеломление на мамином лице, когда человек превращается в трейтре и хватает ее, швыряет в стену. Монстр идет к ней, поднимает ее бесчувственное тело, кладет на землю, почти как возлюбленный. А потом вдруг бросается на нее, подгоняемый мыслью, которую я не в силах понять. Он вгрызается в нее, как будто хочет уничтожить все то, что делает ее Уной Горлойс.

Он рвет ее лицо, грудь, вонзает чудовищные когти в ее ноги. Она умерла уже после первых ударов, но каждый новый разрывает мне сердце. К тому времени, когда монстр удовлетворен, мамина одежда превращена в клочья, а ее тело – скорее кровь, чем кожа. Но ее глаза… Ее глаза все еще открыты, и они смотрят на монстра в упор. Вытягиваются два когтя, нависая над невидящими зрачками. Когда когти надавливают на них, я отталкиваю Олли. Я не могу видеть это последнее осквернение.

Очень долго мы оба молчим. Я отхожу подальше от стены, от того места, где все произошло. Олли стоит где стоял. Топор палача во дворе под нами ударяет по деревянной колоде еще раз. Холодный ветер летит вдоль реки с далекого моря. Я безуспешно натягиваю джемпер поплотнее. И только теперь замечаю, что мои руки дрожат.

Я оглядываюсь на брата, а он неподвижным взглядом смотрит на то место, где растерзали нашу маму. Да, если бы в моей голове в последние двенадцать часов снова и снова проигрывалась эта сцена, мне бы тоже не захотелось о ней говорить. Я бы желала стереть ее, отправилась бы в гнездо морриганов, чтобы они высосали это из моей головы.

– Ты видел еще что-то, когда заглянул в его сознание? – спрашиваю я.

– Множество воспоминаний о маме. И несколько – о других убитых рыцарях. Ты знала, что он что-то вырезал на оружии своих жертв?

Я качаю головой, мы снова умолкаем. Я смотрю в сторону станции «Тауэр-Хилл». С этой станцией был связан мамин портал. И она умерла неподалеку от него. Я гадаю, в какой момент это произошло? Она только что прибыла в Аннун или уже возвращалась в Итхр, когда трейтре настиг ее?

– Ты что-нибудь заметила перед тем, как он превратился в трейтре? – спрашивает Олли.

Я думаю о тех первых секундах, когда трейтре еще должен был находиться в теле человека, и качаю головой.

– Мы заглянули в сознание трейтре, да? И мы видели все так, как будто смотрели с точки зрения мамы. А почему ты спрашиваешь?

– Может, это и ничего не значит, – говорит Олли. – Просто… почему он вел себя именно так?

– О чем ты?

– Ну, когда трейтре напал на нас, он просто убивал нас так быстро, как мог, пока ты не вмешалась. Никаких эмоций, так ведь? Но с мамой все было по-другому. Он был огорчен, когда убивал ее, – я это чувствовал. А потом, когда она уже умерла, он разъярился.

Я понимаю, что хочет сказать Олли, – трейтре действительно вел себя не так, как прошлой ночью.

– Ну и почему же?

Олли пожимает плечами:

– Я весь день об этом думал, но так ничего и не понял.

Мы смотрим во двор Тауэра, потом на Темзу, и оба отчаянно пытаемся понять таинственного человека, скрытого под смертельной золотой шкурой трейтре.

Я надеялась провести весь день, свернувшись калачиком в постели, забывая понемножку события прошедшей ночи, но из этого ничего не вышло. Закрыв глаза или открыв их, я не могу остановить воспоминания. Кровь, и те когти, и улыбающийся Рамеш, потом мертвый Рамеш… Я даже не знаю, сколько человек из моего полка осталось в живых. И мама. Снова и снова я вижу трейтре, терзающего ее в необъяснимом бешенстве. Наконец я почти сползаю вниз по лестнице, и каждый шаг вызывает новую волну тошноты из-за головной боли, не оставляющей меня с момента пробуждения.

Папа смотрит какой-то старый ситком. Обычно я ворочу нос от таких вещей, но, когда папа приносит одеяло, я закутываюсь в него, кладу голову на папину грудь, ощущая ее вибрацию, когда он беззвучно смеется. И пока я лежу так, мне приходит в голову, что моя жизнь прежде была такой же простой, как у героев этого фильма. У них незамысловатые, откровенные эмоции. И я была такой же: гнев, злость, одиночество, а между ними – ничего. Я была такой, какой была, вот и все. А у рыцарей множество сложностей. И теперь существуют две Ферн: одиночка со шрамами, прижавшаяся к папе, потому что ей плохо, и рыцарь, который только что открыл сердце друзьям, – и лишь для того, чтобы увидеть, как одного из них жестоко убили. Здесь я все такая же невинная, пусть даже я еще днем раньше не думала о себе так. В Аннуне эту невинность разорвали в клочья.