Первая мрачная ночь - Маргарита Малинина

– В самом деле? – Он направил на меня дуло пистолета. – Не хотел, конечно, но что делать? Первый твой промах – незачем было следить за мной в банке и рыться в бардачке машины. Второй промах – не нужно было изучать подвал, в который вас бросили похитители, и не следовало сейчас сюда спускаться. Промах третий – зачем ты шарила в моем кабинете? – Надо же, еще хватает совести на меня обижаться. Можно подумать, это я клялась ему в своей невиновности в убийствах, затем влюбила его в себя и сейчас, такого влюбленного и беспомощного, собираюсь застрелить. Смешно. – И кто ж так делает? Все ящики вывернула, стулья покидала. Что ты, твою мать, искала – улики? – Да, он прав, кто ж так делает? Ну и кто из нас слон в посудной лавке? – И как ты догадалась? Впрочем, это уже неважно.

Ирония судьбы, он решил, что я что-то там нашла в его кабинете и спустилась сюда, чтобы удостовериться. Но на самом деле, если бы не пистолет в его руке, я посчитала бы, что он нас выкрал и держал здесь для нашей же пользы: с целью напугать, оградить от расследования и тем самым защитить. Что же я пропустила там, в его кабинете, ища картошку и не видя ничего перед собой в упор?

Первый шок прошел, на смену ему явилась всепоглощающая адская душевная боль. Ну почему он так поступил со мной?! Почему?!

Я ведь любила! Я на самом деле любила! Что я сотворила со своей жизнью?!

Слезы хлынули ручьем, но сквозь их поток я заметила, как в открытую дверь, находившуюся у Кольки за спиной, осторожно ступила почему-то босая Катя; в руках она держала неведомо откуда взявшуюся бейсбольную биту, притом так держала, будто была на приеме подачи и вот-вот собиралась ударить по мячу. Мячом, разумеется, должна была послужить голова Хрякина. Эта картина меня воодушевила. Пытаясь запихнуть боль до лучших времен в самую глубину души, я надумала сохранить себе жизнь, а для этого нужно было отвлечь Николая, иными словами – навешать лапши на уши.

– Можно вопрос? – До дивана я уже дошла и, остановившись, уставилась как завороженная на дуло пистолета, боясь пошевелиться, а дуло, в свою очередь, безотрывно смотрело на меня. – Зачем ты убил Крюкова? Ведь это ты его убил? – Совсем маленький, просто мизерный шанс, что Колька сейчас рассмеется, нажмет на курок, а из пистолета вылетит забавный красненький флажок, все скажут «сюпри-из!» – а он еще добавит: «Убил, и в землю закопал, и надпись написал. Меньше шампусика надо пить!» – и снова станет таким же, каким был до этого: милым, любимым, добрым, родным…

– И его, и эту дрянь Колесникову. – Боже, дай мне умереть!

Катерина тем временем бесшумно приближалась, подняв над головой дубину, но я не очень-то за нее болела: попадет она по мячу, не попадет – мне было все равно. Тот мир, в котором я жила, рухнул, а другого мне, пожалуй, и не надо.

– За что? – Единственный вопрос, не узнав ответа на который мне умирать не хотелось.

– А этого ты уже никогда не узнаешь, – улыбнулся напоследок своей голливудской улыбкой Николай и приготовился стрелять, но тут разом произошло несколько событий: где-то совсем близко завизжала сирена полицейской машины; Хрякин резко обернулся и увидел Катю, опускающую ему на голову бейсбольную биту; он машинально спустил курок, но удар по затылку пришелся раньше, убийца пошатнулся, изменив направление ствола, а вместе с тем и траекторию полета пули, которая вместо намеченной цели, то бишь меня, настигла сиденье старого, пыльного дивана, что и спасло мне жизнь. Пошатавшись еще немного будто бы в раздумьях – падать или не падать, Хрякин все же отключился, упав навзничь на стертый линолеум. Пронаблюдав эту картину, я посоветовала себе чуть-чуть расслабиться, в результате чего последовала примеру бывшего возлюбленного, также лишившись чувств.

Так я попала в дурдом. Вернее, не совсем в дурдом, а всего лишь в неврологический корпус нашей районной городской больницы с диагнозом посттравматический синдром и нервное расстройство или что-то в этом духе.

Каково же было мое удивление, когда встретила здесь, в этом месте, знакомого. Нет, не Наполеона какого-нибудь и не Тутанхамона, а обычного сумасшедшего, жившего ранее в той коммунальной квартире, где Грачевы одно время хотели купить комнату, ну тот, что из окна выпрыгивал. В лицо я его, естественно, не знала, зато узнала по повадкам и по загипсованной ноге, а бабка одна – соседка по койке слева – сообщила, что за те два дня, что он здесь провел, уже совершил пять попыток выброситься, одна из них увенчалась-таки успехом, и теперь бедняга не может ходить. Это может показаться странным, но псих отдыхал от жизни в моей палате: в мужском отсеке шел ремонт, поэтому все комнаты для пациентов были смешанными и переполненными. Разговорившись с парнем – его койка была сразу за бабкиной, – я могла резюмировать, что у нас много общего, я, например, тоже люблю летать, правда, во сне, но это уже мелочи. Короче, с парнем этим (как его зовут, он не знает или не помнит, так что для себя я окрестила его Попрыгунчиком), так вот, мы с ним стали закадычными друзьями.

Честно говоря, ожидала встретить здесь еще одного человека, но, видимо, никто, кроме нас с Катькой, пока не обратил внимание на его безобидное увлечение детьми света и людьми тьмы.

На третий день заключения наконец-то волей главврача было разрешено пускать ко мне посетителей, о чем не медля сообщил мне мой лечащий врач Гавриил Лаврентьевич, чье вечно всем довольное выражение лица без слов информировало о том контингенте, с которым врач работает. Сообщил он мне сие приятное известие, предварительно задав свой излюбленный вопрос абсолютно счастливым голосом:

– Ну что, Юлька, Юлька, где твоя улыбка, врачей-то любишь? – И поправил длинный густой ус.

– Не знаю. Смотря каких.

Внимательно выслушав мой ответ, будто в первый раз, хотя на самом-то деле я произносила это уже раз в пятнадцатый, ровно столько же, сколько слышала этот вопрос, Гавриил Лаврентьевич согласно кивнул:

– Правильно, кто ж нас любит, мы ж врачи! За что нас любить-то? – И захохотал, ценя свое собственное чувство юмора.

Объявив об указе главврача, он поднялся.

– Куда же вы? – испугалась бабка слева, очевидно забыла, что ее уже осматривали. Старость не радость.

– На операцию. Усыплять решил вас, одного за другим! Хи-хи! Надоели вы мне! – отшутился врач, но бабка – она и в Африке бабка, а потому вскочила как ошпаренная и побежала к выходу со странными воплями.

– Кажись поверила. Филатова, на место!

Так я узнала ее фамилию, а еще уяснила для себя, что такими темпами бедный врач максимум через две недели окажется рядом со мной, кого-нибудь придется потеснить на его койке.

Первыми, конечно, явились потрясенные произошедшим родители, но мне было жутко больно их видеть, я старательно прятала взгляд, не решаясь посмотреть им в глаза, ведь если бы тогда послушалась папу с мамой, может, ничего бы и не случилось. И Катя, как всегда, оказалась права, одна я дура дурой. В общем, единственное, что не давало мне расклеиться и удерживало кое-какой интерес к жизни, – это любопытство: очень хотелось знать в подробностях, как же это все произошло, я имею в виду эти убийства. Была ли я хоть немного близка в своих рассуждениях к истине, или все же сыщик из меня никудышный?