А порою очень грустны - Джеффри Евгенидис

— Этот пояс целомудрия — самая ужасная штука, какую мне доводилось видеть в жизни, — сказал Митчелл за ужином в недорогом ресторане.

— Поэтому про Средние века и говорили «Темные века», — ответил Ларри.

— Да что там темные! — Митчелл наклонился вперед, понизил голос. — Там две дырки были. Одна спереди для влагалища, другая сзади. Обе с металлическими зубьями. Если в такой штуке сходить посрать, то дерьмо будет выдавливаться, как глазурь для торта.

— Спасибо — картина как живая.

— Представляешь, как в такой штуке ходить месяцами? Годами! Как ее мыть?

— Это же для королевы, — сказал Ларри. — У нее было кому помыть.

— Фрейлина какая-нибудь.

— Хоть какое-то преимущество.

Они подлили себе вина. Ларри пребывал в хорошем настроении. Быстрота, с которой он забыл Клер, поражала. Может, она ему на самом деле не так уж и нравилась. Может, Клер не нравилась ему так же сильно, как Митчеллу. То, что Ларри мог забыть про Клер в считаные недели, в то время как Митчелл по-прежнему страдал по Мадлен — хотя у них с Мадлен ничего не было, — означало одно из двух: либо любовь Митчелла к Мадлен была чистой и настоящей и имела вселенское значение, либо он пристрастился жалеть самого себя, ему нравилось быть покинутым, страдать по девушкам, и его «чувство» к Мадлен — несколько усилившееся от текущего рекой кьянти — было лишь извращенной формой любви к самому себе. Иными словами, вообще не было любовью.

— Ты по Клер не скучаешь? — спросил Митчелл.

— Скучаю.

— А по виду не скажешь.

Ларри обдумал это, глядя Митчеллу в глаза, но ничего не сказал.

— Как с ней в постели было?

— Слушай, Митчелл, хватит, — проворчал Ларри беззлобно.

— Да ладно тебе. Как оно было?

— Она была без тормозов. Просто невозможно поверить.

— Расскажи.

Ларри отхлебнул вина, размышляя.

— Ответственная такая. Из тех девушек, которые говорят: «О’кей. Ложись на спину».

— А потом в рот брала?

— Э-э… ну да.

— «Ложись на спину». Как будто у врача.

Ларри кивнул.

— Неплохо, наверное, было.

— Ничего особенного.

Этого Митчелл вынести уже не мог.

— То есть как?! — воскликнул он. — И ты еще жалуешься?

— Да мне как-то не особенно понравилось.

Митчелл откинулся назад, словно пытаясь отмежеваться от подобной ереси. Он осушил свой стакан и заказал еще один.

— А как же бюджет? — предостерег Ларри.

— Плевать.

Ларри тоже заказал еще вина.

Они пили вино, пока хозяин не сказал, что пора закрываться. Доковыляв до гостиницы, они рухнули в большую двуспальную кровать. В какой-то момент Ларри во сне навалился на Митчелла, а может, Митчеллу это почудилось. У него началась эрекция. Он подумал, что его может стошнить. Во сне кто-то отсасывал у него, возможно — Ларри, а потом он проснулся и услышал, как Ларри говорит: «Фу, какой ты вонючий», но при этом не отталкивает его. Тут Митчелл снова отрубился, а утром они оба вели себя так, будто ничего не произошло. Может, так оно и было.

К концу ноября они добрались до Греции. От Бриндизи они на пароме, пропахшем дизельным топливом, доплыли до Пирея, нашли комнату в гостинице недалеко от площади Синтагма. Когда он глазел на улицу с гостиничного балкона, Митчелла осенило. Греция — не часть Европы. Это Ближний Восток. Серые высотки с плоскими крышами, такие же, как эта, в которой находился он, простирались до самого горизонта, затянутого дымкой. Из крыш и всех поверхностей торчали стальные брусья, отчего казалось, что здания утыканы колючками, ощетинились, окруженные едкой атмосферой. Это вполне мог быть Бейрут. Густой смог ежедневно смешивался со слезоточивым газом, когда на улицах полиция сражалась с протестующими. Демонстрации протеста происходили постоянно: против правительства, против вмешательства ЦРУ, против капитализма, против НАТО, за возвращение эльгинского мрамора. Греция, колыбель демократии, загнанная в угол свободой слова. В кофейнях каждый выказывал свою осведомленность, и никто не способен был ничего сделать.

Попадавшиеся изредка старые вдовы, одетые с головы до ног в черное, напоминали Митчеллу его бабушку. Он узнавал сладости и выпечку, звуки речи. Но большинство людей казались ему чужими. Мужчины были, как правило, на голову ниже его. Возвышаясь над ними, Митчелл представлялся себе шведом. То здесь, то там он замечал сходство в лице, но этим все и кончалось. Среди анархистов и поэтов с желтыми зубами в баре через улицу от их гостиницы, среди таксистов с горилльими шеями, возивших его по городу, и православных в сане священника, которых он видел на улицах и в дымных часовнях, Митчелл чувствовал себя американцем, как никогда в жизни.

Куда бы они ни зашли поесть, еда везде была чуть теплой. Мусака и пастицио, баранина и рис, жареная картошка, окра в томатном соусе — все лежало на противнях и подогревалось до температуры на несколько градусов выше комнатной в открытых кухнях. Ларри начал заказывать рыбу, приготовленную на гриле, но Митчелл, оставаясь верным памяти, продолжал есть блюда, которые готовила ему бабушка, когда он был маленьким. Он все ожидал, что ему дадут хорошую тарелку горячей мусаки, но, съев четвертый кусок за три дня, понял, что грекам нравится, когда еда чуть теплая. Одновременно с этим открытием, словно прежде его защищало неведение, начались первые проблемы с желудком. Он убежал к себе в гостиничный номер и следующие три часа провел на унитазе, до странности низком, уставившись на последний выпуск «И катимерини». На фотографиях были изображены премьер-министр Папандреу, беспорядки в Афинском университете, полиция, стреляющая слезоточивым газом, и женщина с поразительно морщинистой кожей, которую, судя по подписи, звали, как невероятно это ни звучало, Мелина Меркури.

Окончательное поражение нанес ему греческий алфавит. Когда ему было двенадцать лет, он, любимец бабушки, часто сидел у ног своей яя и учил греческий алфавит. Но дальше сигмы так и не продвинулся, теперь же забыл все, кроме альфы и омеги.

Проведя в Афинах три дня, они решили автобусом отправиться на Пелопоннес. Перед отъездом они зашли в бюро «Американ-экспресс», чтобы обменять чеки. Однако сперва Митчелл осведомился в окошке «Общие услуги», нет ли для него почты. Женщина протянула Митчеллу два конверта. В вычурном курсиве на первом он узнал почерк матери. Но тут он увидел второй, и сердце его подпрыгнуло. На конверте стояли его имя и адрес — «Американ-экспресс, для передачи», — напечатанные на механической пишущей машинке, в которой пора было сменить ленту. Буквы «а» и «с» в его фамилии почти не пропечатались. Перевернув конверт, он прочел обратный адрес: «М. Ханна, Пилгрим-Лейкская лаборатория, Старбак, кв. 12, Провинстаун, МА 02657».

Митчелл быстро, словно в конверте содержалось нечто богохульное, запихал письмо в задний карман джинсов. Стоя в очереди к окошку кассира, он открыл письмо от Лилиан.