А порою очень грустны - Джеффри Евгенидис

Внезапно мимо пронеслась собака, взрывая песок.

— Сама не знаю, почему мне так хорошо, когда смотрю, как бегает моя собака, — сказала Макгрегор. — Как будто мне самой, хотя бы отчасти, удается заодно прокатиться. — Она покачала головой. — Вот до чего дошло дело. Живу за счет своего пуделя, вместо того чтобы действовать, наблюдаю.

Пробежав туда-сюда еще несколько раз, пудель вернулся и стал прыгать вокруг хозяйки. Заметив Мадлен, животное подошло обнюхать ее, начало тереться головой о ее ноги.

— Она ко мне не слишком привязана, — сказала Макгрегор, не сводя с собаки своего объективного взгляда. — К любому пойдет. Умри я, она через секунду меня забудет. Правда ведь? — С этими словами она подозвала пуделя и энергично почесала его под челюстью. — Да, забудешь. Забудешь, забудешь.

После Парижа они отправились в Ирландию, потом снова на юг, через всю Андалузию, в Марокко. Митчелл начал при всякой удобной возможности потихоньку заглядывать в церкви. Здесь, в Европе, церкви были везде: и эффектные соборы, и тихие часовенки — все они до сих пор действовали (правда, обычно стояли пустые), двери каждой были открыты бродячему паломнику, даже такому, как Митчелл, хотя он не был уверен, имеет ли право на такое звание. Он заходил в эти темные, полные суеверий помещения и разглядывал выцветшие фрески с грубыми, кроваво-красными изображениями Христа. Всматривался в пыльные сосуды-реликварии, где содержались кости святого Кого-то там. Взволнованный, торжественный, он зажигал церковные свечи, всегда с одним и тем же неуместным желанием: чтобы Мадлен когда-нибудь как-нибудь стала его. Митчелл не верил, что свечи могут возыметь действие. Он был против просительных молитв. Но от всего этого ему делалось немножко лучше: он ставил свечку за Мадлен, думал о ней минуту, окруженный покоем старой испанской церкви, а на улице море веры отступало «В тягучем споре / С полночным ветром», и он слушал, «как за часом час / Лишь галька мира шелестит вдали».

Митчелл прекрасно понимал, что ведет себя странно. Но это было не важно, потому что никто этого не замечал — вокруг никого не было. Сидя на скамье с жесткой спинкой, чувствуя запах свечного воска, он старался не шевелиться, открывая душу тому, что тут присутствовало, как бы оно ни называлось, тому, что могло обратить на него внимание. Возможно, тут не было ничего. Но разве можно понять, пока не подашь сигнал? Вот чем занимался Митчелл — подавал сигнал главной конторе.

В поездах, автобусах, на кораблях, которые развозили их по всем этим местам, Митчелл читал книжки из своего рюкзака, одну за другой. Проникнуть в сознание Фомы Кемпийского, автора «О подражании Христу», было трудно. Некоторые части «Исповеди» святого Августина, особенно сведения о его юности, проведенной в услаждении себя, и о его африканской жене, открывали глаза на многое. Однако «Внутренний замок» святой Терезы Авильской оказался захватывающей книгой. Митчелл проглотил ее за ночь, когда они плыли на пароме из Гавра в Росслар. Перед тем они поездом с вокзала Сен-Лазар приехали в Нормандию, чтобы посетить ресторан, где работал Ларри в школьные каникулы. Там их ждал пышный обед с семейством владельцев, затем они переночевали в их доме и отправились дальше, в Гавр, чтобы плыть оттуда через Ла-Манш.

Море было неспокойное. Пассажиры либо бодрствовали в баре, либо пытались уснуть на полу открытой каюты. Митчелл с Ларри, исследовав подпалубные помещения, сумели проникнуть в пустовавшие каюты для старших членов экипажа, с ванной-джакузи и койками, и там, среди этой незаслуженной роскоши, Митчелл читал о пути души к мистическому союзу с Богом. Во «Внутреннем замке» описывалось видение, посетившее святую Терезу, где фигурировала душа. «Душа представлялась мне похожей на замок, состоящей из одиночного алмаза или очень прозрачного кристалла, содержащей множество комнат, подобно тому как на небесах имеется множество обителей». Поначалу душа лежала во тьме снаружи, за стенами замка, мучимая ядовитыми змеями и жалящими насекомыми — собственными грехами. Однако милость Господня помогала некоторым душам выползти из этой трясины и постучать в ворота замка. «Наконец они входят в первые комнаты подвала замка, в сопровождении многочисленных пресмыкающихся, которые тревожат их покой и мешают им увидеть красоту здания; и все-таки то, что эти люди нашли путь сюда, уже огромное благо». Всю ночь, пока паром качало, пока Ларри спал, Митчелл читал о том, как душа движется через остальные шесть обителей, укрепляя себя нравоучительными проповедями, умерщвляя себя покаянием и постом, совершая благотворительные акты, медитируя, принимая затворничество, сбрасывая свои старые привычки и становясь более совершенной, пока наконец не обручится с Супругом. «Когда Господу нашему угодно смилостивиться при виде тех страданий, нынешних и прошлых, что эта душа приняла в своем стремлении к Нему… тогда Он, прежде чем скрепить небесный брак, вводит ее в Свою обитель, иначе — в приемную. Это седьмая обитель, ибо, если есть у Него обиталище на небесах, так же есть оно и в душе, где может поселиться Он один и никто более и которое можно именовать вторым небом». Митчелла поразили не столько образы, подобные этим, которые, видимо, были заимствованы из Песни Песней, сколько практицизм книги. Она представляла собой руководство по духовной жизни, полное конкретных подробностей. Например, в описании мистического союза святая Тереза упоминала следующее: «Вам может почудиться, будто такая персона не в себе, будто ее разум слишком опьянен, чтобы заботиться о чем-либо еще. Напротив, она куда активнее прежнего во всем, что касается служения Богу». Или дальше: «Это присутствие не всегда столь же полно осознается, то есть столь же отчетливо проявляется, сколь в начале или же в те времена, когда Бог по новой осыпает душу милостями; иначе объекту их невозможно было бы заниматься чем бы то ни было еще или жить в обществе». В этом чувствовалась искренность. В этом чувствовалось что-то такое, что испытала на себе святая Тереза, написавшая это пятьсот лет назад, такое же настоящее, как сад перед окошком ее кельи в Авиле. Существовала разница между тем, когда человек выдумывает из головы, и тем, когда он использует метафорический язык, чтобы описать невыразимые, но все же настоящие переживания.

Как только рассвело, Митчелл поднялся на палубу. После бессонной ночи в голове его было пусто, она кружилась от только что прочитанного. Глядя на серый океан и туманный берег Ирландии, он размышлял о том, в какой комнате находится его душа.

Они провели два дня в Дублине. Митчелл заставил Ларри посетить храмы Джойса: Экклс-стрит и башню Мартелло. Ларри повел Митчелла смотреть выступление «Бедного театра» Ежи Гротовского. На следующий день они уже двигались на запад автостопом. Митчелл пытался внимательно разглядывать Ирландию, особенно графство Корк, откуда родом были его предки по материнской линии. Но там все время шел дождь, поля покрывал туман, а сам он к тому времени уже читал Толстого. Существовали книги, которые, пробившись сквозь суету жизни, хватали тебя за шиворот, в которых говорилось лишь о самых истинных вещах. «Исповедь» была одной из таких книг. В ней Толстой пересказывал басню о человеке, который, убегая от разъяренного зверя, прыгает в колодец. Однако, падая в колодец, он видит на дне дракона, поджидающего, чтобы сожрать его. Тут человек замечает, что из стены торчит ветка, и повисает, ухватившись за нее. Таким образом человек спасается от драконовой пасти и от зверя наверху, но выясняется, что тут есть другое небольшое осложнение. Две мыши, одна черная, другая белая, бегают по ветви и грызут ее. Рано или поздно они источат ее до конца, и человек упадет. Размышляя о своей судьбе, которой не избежать, человек замечает еще одну вещь: с листьев ветви, за которую он держится, капает мед. Дотянувшись до капель языком, человек слизывает их. Это, говорит Толстой, и есть то затруднительное положение, в котором находимся мы, люди: каждый из нас — человек, вцепившийся в ветку. Нас ожидает смерть. Выхода нет. Поэтому мы пытаемся отвлечься, слизывая те капли меда, до каких нам только удается достать.