Елена Рубинштейн. Женщина, сотворившая красоту - Мишель Фитусси

Многие погибли. Елену глубоко потрясло то, что пропал без вести Луи Маркусси. Многие стали нищими. Эммануил Амейзен, директор по продажам в парижском филиале фирмы Рубинштейн, племянник Эдварда Титуса, объявился у дяди измученный, исхудавший, но живой. В 1940-м он попал в окружение и был отправлен в Померанию, в лагерь для военнопленных, где и оставался до последних дней войны, пока генерал Паттон не освободил заключенных.

Мадам с величайшей радостью вновь наняла всю свою довоенную прислугу: Гастона, Эжени и Маргерит. Особняк на набережной Бетюн превратился в сборный пункт и бесплатную столовую для неимущих. Елена умудрялась раздобывать продукты и кормить всех, кто приходил к ней за материальной и моральной поддержкой.

После освобождения Парижа прошел год, но горожанам жилось по-прежнему трудно. Из-за карточной системы они скудно питались и плохо одевались, часами простаивали в длинных очередях. Только самые богатые находили все, что им нужно, на черном рынке. Во многих кварталах электричество, газ и воду отключали в определенное время суток. Не хватало угля для отопления домов и движения паровозов, не было бензина для городского транспорта и частных автомобилей. Парижане ходили пешком, ездили на велосипедах или на метро, когда оно работало.

Только с телефоном все было в порядке, и это казалось чудом. Елена недолюбливала механизмы всякого рода, но все-таки беседовала с Арчилом, который жил припеваючи в Голливуде, как истинный светский лев, а также с Хоресом, оставшимся в Нью-Йорке. Последнего она заставила приехать в Париж, едва наладились трансатлантические рейсы; она хотела помириться с сыном и к тому же чувствовала себя одинокой, несмотря на толпу людей вокруг.

Мадам Рубинштейн могла бы сама вернуться в Америку и наслаждаться заслуженным отдыхом и комфортом. Ей исполнилось семьдесят два года, и она была сказочно богата. Никто бы ее не осудил. Вместо нее остатки имущества во Франции спасали бы другие, к примеру тот же Оскар Колин. Но Мадам никогда и никому не передавала своих полномочий. С отвагой первопроходца она решила остаться в Париже и снова все начать с нуля — одна, без посторонней помощи, как в былые времена. Такая задача ее не пугала, а, напротив, воодушевляла. Собственным примером она хотела доказать всему миру, что победа над врагом одержана не зря.

Борьба, преодоление трудностей помогали ей чувствовать себя по-настоящему живой, и город тоже оживал, несмотря на карточную систему, лишения, нищету. Прежде всего надлежало доказать городским властям, что она законно владеет значительным недвижимым имуществом. Поскольку все купчие пропали, Мадам пришлось набраться терпения и вступить в длительные переговоры.

Как только ей вернули здания салонов, некогда закрытых немцами из-за дефицита косметической продукции, она отремонтировала их и набрала в штат всех, кто работал здесь до войны. По крайней мере всех, кто выжил и хотел трудиться.

Каждое утро они с Хоресом отправлялись пешком на улицу Фобур-Сент-Оноре.

Даже израненный, заторможенный, обедневший Париж наполнял ее сердце радостью, какой она никогда не ощущала в Нью-Йорке. Всю дорогу Мадам болтала с сыном. Как трогательно смотрелись вместе эти двое: приземистая широкоплечая мадам Рубинштейн в меховой накидке и шляпке-котелке торопливо семенила, с трудом поспевая за бородатым гигантом; он все пытался взять ее под руку, но не решался, уловив едва заметное напряжение. Елена с детства терпеть не могла, когда к ней прикасались.

Впрочем, присутствие Хореса ее умиротворяло, по крайней мере на некоторое время. Вдыхая зимний парижский воздух, любуясь игрой солнечных лучей, рассыпавших разноцветный бисер по черной глади Сены, Мадам с особенной остротой ощущала, как ей посчастливилось: она жива и рядом любимый сын, а ведь столько людей вокруг потеряли близких…

Увы, взаимонепонимание, обида, досада, гнев, боль, невысказанные упреки по-прежнему отравляли их отношения. Просто они позабыли об этом, увлеченные восстановлением салонов. Им было некогда каяться друг перед другом и мириться, к тому же Елена не выносила подобных сцен, ненавидела жалобы, слезы, телячьи нежности. Ее нельзя назвать бессердечной, она горевала и мучилась чаще других, но не умела выражать свои чувства, скрывала, что уязвима. Никогда и ни с кем она не пускалась в откровенности.

Фабрики больше не существовало, однако Мадам лихорадочно разыскивала ланолин и другие ингредиенты, необходимые для производства косметики. Исходных материалов катастрофически не хватало. На черном рынке миндальное масло стоило 800 франков за литр. Елена надеялась, что Арчил пришлет ей все нужное из Голливуда, но посылки из Америки шли неделями, а иногда и месяцами.

У парижан шелушилась кожа. Даже дамы из высшего общества умоляли знакомых привезти им из Нью-Йорка хотя бы вазелин. Не было увлажняющих кремов, кремов для рук, теней, пудры. Лучшим средством от депрессии считалась губная помада.

Елена, как заправский химик, без лишних слов облачилась в халат, закатала рукава и взялась изготавливать кремы у себя «на кухне», как бывало в старые добрые времена в Мельбурне и Лондоне. Ей самой не требовалось притираний, чтобы помолодеть: секрет ее неувядаемой свежести — тяжкий труд. Неутомимая мадам Рубинштейн! Приходила первой, уходила последней и никогда не жаловалась. Ее бешеная работоспособность была вознаграждена. Салон на улице Фобур-Сент-Оноре обрел прежнее очарование. Луи Сью восстановил его в полной мере и даже улучшил.

Понемногу возрождались журналы мод, на их страницах появлялось множество советов, как с помощью подручных средств следить за собой и оставаться красивой. В ноябре 1945 года Элен Лазарефф, вернувшись из Америки, основала журнал «Elle».

И еще одна дама из хорошей семьи, дочь посла, которая работала во время войны санитаркой и участвовала в Сопротивлении, увлеклась модой и занялась издательской деятельностью. Это Эдмонда Шарль-Ру[15]. В 1947 году она отвечала в журнале «Vogue» на письма читательниц, а через несколько лет возглавила журнал и кардинально изменила его стиль.

Елена познакомилась с Эдмондой в кабинете главного редактора «Vogue» Мишеля де Брюнофф. Несмотря на полувековую разницу в возрасте, они быстро подружились, и целых двадцать лет ничто не омрачало их взаимной привязанности. Эдмонда Шарль-Ру вспоминала с нежностью и восхищением о «невысокой, крепко сбитой женщине, обладавшей ярко выраженными польскими и еврейскими чертами, отважной, благородной, восприимчивой, своеобразно оценивающей жизнь и людей, любившей, чтобы все было all right («отлично») и too much («чрезмерно»)».

— Именно Елена Рубинштейн открыла во мне писательский дар, — признавалась она. — Мадам заставила меня заняться творчеством, вручив ключи от крошечного домика близ мельницы в Комб-ля-Виль, дабы я работала в тишине и покое. В течение двух лет я проводила там каждые выходные. Там я начала свой первый роман «Забыть Палермо». Елена заботилась обо всех своих родных: Мале, Хоресе, сестрах. Мы с ней виделись каждый раз, как она приезжала в Париж. Вместе обедали, вместе посещали мастерские ее любимых художников и картинные галереи. В то время денег у меня не было, и Елена подарила мне множество дорогих вещей: жемчужное ожерелье, норку… Ее внимание и забота очень меня поддерживали.