Сокровище альбигойцев - Морис Магр

Самоубийца из Авиньонета жил простой и одинокой жизнью, читал книги, пил только воду, и звали его Раймон д’Альфаро, то есть он носил имя неистового Раймона д’Альфаро, проводника мстителей из Монсегюра, уничтоживших инквизиторов, — имя того, кто нанес врагу первый удар. И я внезапно все понял: если спустя три века неистовый превратился в отшельника, возможно, он испытывал смутные угрызения совести о том давнем преступлении. Так вот почему Альфонс Уррак, не имея возможности подвергнуть его казни земной, приговорил его останки к повешенью вместе с разбойниками с большой дороги…

Альфонс Уррак, доминиканец, судья-инквизитор, столь загадочным образом вырванный из давно минувшей эпохи, был аскет, аскет, как и я сам, как и последний из рода Альфаро. Спал в узкой келье, постился и истово молился; мирское не представляло для него никакого интереса, оно было для него чем-то призрачным. Подлинная реальность отошла в прошлое, в те времена, когда святые люди из Рима начали битву с проклятыми из Лангедока. И только замок в Авиньонете являлся настоящей крепостью, построенной из превосходных камней, ибо в его стенах доминиканцы размышляли о наказании еретиков и обеспечивали победу Иисуса. Он постоянно видел кровавые пятна и, хотя за истекшие века их отмыли сильными струями воды, по-прежнему различал невидимую для остальных кровь, пролитую одиннадцатью монахами.

Получив аудиенцию, я вошел в замок и, следуя за провожатым-монахом, прошел через три зала, где царила поистине гробовая тишина. Трижды пригнув голову под тремя висевшими над дверями распятиями из черного дерева, я вошел в зал суда, где увидел четвертое распятие, вырезанное из такого же темного дуба, и едва не вскрикнул, решив, что у меня начались галлюцинации…

Голова судьи-инквизитора по делам веры была точно такой же формы, какой моя собственная голова, такая же тяжелая и массивная. Один и тот же скульптор, состоявший на службе у природы, выточил нам выдающиеся скулы, острый подбородок и запавшие глазницы. Лицо инквизитора, словно обтянутое лощеным пергаментом, поразительно напоминало мое собственное. Казалось, я вижу перед собой собственного брата, только этот брат был воспитан безжалостным отцом в далеком краю, на планете из холодных камней, где все существа были добродетельны, а потому не ведали жалости.

Доминиканец Альфонс Уррак с великим вниманием выслушал мою просьбу. Потом он долго смотрел на меня и вместо ответа произнес:

— Мишель де Брамвак, я слышал о вас.

Своими мраморными руками он взял лежавшие на столе пергаменты и принялся их перебирать, затем уперся указательным пальцем в некую строчку, наклонился, прочел написанное и прошептал:

— Вы не сын Церкви.

Внезапно он встал, и я увидел, как взор его, обращенный на юг, устремился через окно, распахнутое навстречу осени, наступавшей с гор Арьежа, в ту сторону, где некогда высился неприступный Монсегюр.

— Вон по той извилистой тропе нечестивый Раймон д’Альфаро привел отряд к замку Авиньонет.

— Вы, — осторожно начал я, — разумеется, говорите о том Раймоне д’Альфаро, бальи, который командовал гарнизоном Авиньонета более трех веков назад?

— Вместе с ним был и Пейре Рожер де Мирпуа, самый закоренелый грешник из всех, каталонец Монтаньяголь, потерявший глаз во время бандитских вылазок, кривой с лица и слепой в душе, Паскаль Мальпинас де Лорак, воин, не веривший ни в Бога, ни в дьявола — ему заплатили за то, чтобы он пошел с ними, ибо он отличался необычайной силой и любил убивать, — трубадур Порфир де Лакабаред, у которого на поясе вместе с музыкальным инструментом висел окровавленный меч, и презренный Эспальон, называвший себя совершенным; он был самым трусливым из всех. Когда настал час расплаты, в темнице Тулузы он назвал так много сообщников, что, будь их на самом деле столько, пришлось бы посадить в тюрьму всех жителей Арьежа и Лорагэ.

— Полагаю, так и сделали, господин судья. С тех пор строительного камня почти не осталось, и не из чего строить прочные тюрьмы. К счастью, то время умерло.

— Время возмездия никогда не умирает. Прежде чем предательски убить часовых, Раймон д’Альфаро напоил своих людей. У убийц часто не хватает мужества: чтобы убивать, они должны погрузиться в сумерки опьянения.

— Господин судья, с тех пор прошло больше трех веков.

— Великие преступления со временем обретают новую жизнь. Одиннадцать монахов, в том числе двоих из моего ордена, убили ночью в этом замке, убили, когда они стояли, склонившись над реестрами инквизиции, словно солдаты на боевом посту.

— Пергаментные листы этих реестров содержали множество фальшивых доносов, на этих листах прекрасно уживались ненависть и месть, из-за этих листов без всякой вины сожгли немало добрых христиан; вот почему реестры инквизиции считали книгами несправедливости и смерти.

— Когда начался штурм, когда они высадили двери, Божий человек Гильом Арнальди помчался через залы и наткнулся на отряд убийц. «Есть ли среди вас хоть один, кто посмеет ударить меня?» — спросил он. И все в ужасе отступили. И возможно, они бы ушли, унося в душе стыд, но Раймон д’Альфаро первым пролил кровь, ударив Гильома Арнальди в сердце, а гистрион Порфир де Лакабаред, трубадур из Мирпуа, факелом своим поджег реестры инквизиции.

— Клеветнические доносы, списки осужденных на смерть.

— Они волокли тела одиннадцати убиенных по каменным лестницам, и кровь фонтанами взмывала вверх.

— Господин судья, в то время ненависть владела сердцами людей. Убийцы рождаются из крови мучеников.

— Среди одиннадцати убиенных было четыре посланца Папы, получивших свою власть от самого Бога.

— Среди тех, кто наносил удары, были те, кто ни за что не стал бы убивать, если бы их не принудила к этому несправедливость.

— Горе тем, кто совершил это преступление!

— Господин судья, их пытали в Тулузе, и на площади Сен-Жорж они приняли жестокую смерть от руки палача. И все это триста лет назад! Где теперь искать пепел их костей? Я пришел к вам поговорить о человеке, живущем сегодня, о том, кто не причинил зла никому, кроме самого себя.

— За грехи отцов будут наказаны сыновья, так гласит Писание. Есть преступления, отмщение за которые наступит только в конце времен; раздастся трубный глас, мертвые восстанут, и потомство злодеев будет обречено на гибель.

— Так прощения не будет, господин судья?

— Никогда. Я не сниму с виселицы скелет этого потомка убийцы, как вы меня об этом просите.

Альфонс Уррак встал из-за разделявшего нас дубового стола и направился ко мне. Теперь мы стояли лицом к лицу. Мы были одного роста, и сейчас я еще отчетливее осознал загадочное сходство наших лиц. В раскрытое окно влетел вечерний ветер и сбросил со стола пергаментные листы. Но инквизитор и не подумал их поднять. Ветер принес с собой аромат земли Лорагэ, запах кукурузы и известняка. Для двух человек, живущих в прошлом, он пел о живом настоящем и о вечном будущем.