Искушение Марии д'Авалос - Виктория Хэммонд

Мария потеряла нить беседы.

— Вы знаете ответ, — сказал он. — Ни одной другой женщины. Даже моей жены.

Он подождал, пока их взгляды снова встретились в зеркале.

— Это вас я люблю, Мария.

Она замерла, чувствуя, как от него исходит тепло. Он не дотрагивался до нее, но она чувствовала его дыхание на своих волосах. Она представляла себе, как наклоняется к нему, и его губы касаются ее щеки. Она дотронулась рукой до ожерелья.

— Мне бы хотелось, чтобы однажды оно стало вашим, — сказал он.

Они стояли в молчании, поглощенные созерцанием друг друга в зеркале. Одна из свечей погасла.

— Нам нужно идти, — сказала она, вдруг забеспокоившись: их уединенность могла привлечь внимание. — Сколько времени мы здесь находимся? Десять минут? Час? Расстегните ожерелье, Фабрицио.

Выполнив ее просьбу, он прижал ожерелье к щеке.

— Потрогайте его, — сказал он, прикладывая ожерелье к ее щеке. Она закрыла глаза, чтобы не видеть так близко его лицо. Ожерелье стало теплым.

— Сейчас мы уйдем отсюда, но вот что я должен вам сказать, — спокойно произнес он. — Эти два года, когда я знаю, что вы живете в этом городе, все остальное в моей жизни стало для меня скучным. Только благодаря вам я чувствую себя живым. И я знаю: то же самое происходит с вами. Я знаю, что вы любите меня, Мария.

— Как вы тщеславны! Откуда вы можете это знать?

— Я вижу по вашим глазам. Об этом говорит даже то, что вы сторонитесь меня. Ваша холодность причиняла мне боль — ведь вы так приветливы с другими. А потом мне пришло в голову: а почему меня выделили? Почему, спросил я себя, вы так меня не любите? Быть может, потому, что любите слишком сильно. Но я не тщеславен, как вы говорите: я никогда не был уверен, до сегодняшнего вечера. Поскольку вы цените искренность, мне бы хотелось, чтобы вы мне сказали, какая мысль у вас только что промелькнула.

— Я почувствовала ваше дыхание на моих волосах и подумала, что могла бы отклониться назад, в ваши объятия, и ощутить удовольствие от того, что меня объяло ваше тепло. Но я предпочла не поддаваться такому искушению. Я подумала о Карло, который там, внизу, и выбрала добродетель и мою жизнь с ним, а не мимолетные радости с вами.

— Главное в жизни Карло — музыка. Главное в моей жизни — любовь к вам, — пылко произнес Фабрицио, и в голосе его зазвучали настойчивые нотки. — Независимо от того, что пытается внушить нам наша вера, Мария, любовь — величайшая из добродетелей. Когда я смотрю в ваши глаза, то нахожу там тайну, которая отдается эхом в моей душе. Я знаю, что эта тайна — любовь между нами, потому что, когда вы сейчас смотрели на меня, я понял, что вы тоже прочитали то же самое в моих глазах. Карло никогда не сможет принадлежать вам так, как принадлежу я. Ваше сердце это знает, не так ли, Мария?

— Не прикасайтесь ко мне, Фабрицио, не надо! — В голосе ее прозвучала паника, когда он попытался повернуть Марию к себе. Она отступила в сторону, и он в смущении опустил руку.

— Ваш выбор не между Карло и мной. Вам нужно выбрать между тем, чтобы влачить печальные дни, лишь отдаленно походящие ка жизнь, осудив меня на то же, и тем, чтобы сделать нашу жизнь радостной. Вам нужно лишь мужество, чтобы любить меня.

— Не уговаривайте меня, Фабрицио. Я уже сказала вам. Я сделала свой выбор. Пойдемте отсюда.

Он молча вернул ожерелье на место, запер горку. Все его поведение изменилось. Видно было, что он потерпел поражение. Она заметила, что он слегка ссутулился, когда клал ключ в потайное отделение и брал в руки канделябр.

— Мария, — сказал он в дверях, — всего одно слово. Скажите, что я должен делать.

— Ничего, — ответила она. — Совсем ничего.

Он начал протестовать, возражать, но она приложила пальцы к его губам, в последний раз позволив себе радость дотронуться до него.

— Вы прекрасно знаете, что ничто иное невозможно.

Дома она нашла маленький перстень в кармане своего траурного платья. Она поцеловала его, вспоминая отражение лица Фабрицио в зеркале. Потом надела перстень на мизинец. Он подошел. Она легла с ним в постель, постоянно прикладывая его к губам, пока не заснула.

Любовь — это безумие. Решив придерживаться роли добродетельной супруги, Мария сделала храбрую попытку внести порядок в жизнь, в которой не было ни Беатриче, ни Мадделены Карафа, общество которой согревало Марию, — ведь она напоминала не только о Беатриче, но и о Фабрицио, что было опасно. Чтобы занять чем-то голову, она снова взялась за историю Констанцы д’Авалос. Но Мария была не способна сосредоточиться на ней. Она ежедневно посещала мессу, навещала Антонию, вызвала портных, уделяла больше внимания Эммануэле и занялась организацией следующего концерта Карло. Она знала, что Карло за ней наблюдает, причем не издалека, с иронией, как обычно, а более пристально, как будто ожидая, что она выдаст, что ее тревожит. И среди всей этой бурной деятельности ей не удавалось ни на минуту выбросить из головы Фабрицио Карафа.

Наедине с собой она не могла противиться сладостному искушению вспомнить его лицо и слова, сказанные ей в «Ла Сирена», — неужели это было всего неделю назад? Она вновь чувствовала его теплое дыхание на своих волосах, мимолетное прикосновение его губ к своим пальцам; вспоминала каждое сказанное им слово. Даже когда она не вызывала в памяти его образ, он все равно был с ней. И хотя она сурово корила себя за это, мысли о нем не приносили ничего, кроме радости, так что она невольно улыбалась.

В конце концов, она признала это. Она любит Фабрицио Карафа. А любовь — это действительно безумие.

Она каялась в своей вине. Преклонив колени перед духовником, она исповедовалась ему в своей греховной любви, и он предупреждал Марию об опасностях, ожидающих ее, если она не выбросит из головы подобные запретные мысли. Все, что она могла сделать, — это упорно думать о том, что Бог совершил ошибку, создав такое красивое искушение, как Фабрицио Карафа, потому что больше не могла ему противиться. Особенно теперь, когда не было Беатриче и когда она знала, что Карло порой делит свой тайный мир с другим — или другими — кто знает, что или кого включала его запретная личная жизнь? Не в силах вообразить эту сторону жизни Карло, она не могла вынести мысли об этом; не могла даже дать этому название. Но вопрос не шел у нее из головы.

Первую неделю после бала в «Ла Сирена» Мария позволяла себе предаваться таким мыслям, но не собиралась действовать под их влиянием. Теперь ее визиты в детскую участились — она заходила туда два раза в день. В свои полтора года Эммануэле был хорошеньким, как херувим, ребенком, с быстрыми темными глазами Карло и светлыми волосами матери. Мария любила его меньше, чем остальных рожденных ею детей, но надеялась, что с этим ребенком не случится ничего плохого. Эммануэле был единственным, кто, как она была уверена, достигнет совершеннолетия.