Искушение Марии д'Авалос - Виктория Хэммонд

Антония вышла из летнего домика, и Мария осталась одна в лунном свете. Она села на один из больших удобных диванов и запрокинула голову. Это была детская мечта о небесах, где переплелись день и ночь; где звезды и большие планеты вращались вокруг Земли, а солнце с золотыми лучами окружало окно в вершине купола. Мария изучала его несколько минут, но, хотя купол действительно был красивый, чудесные иллюзии, обещанные Антонией, так и не явились.

В тишине ухнула сова.

И вдруг Мария забеспокоилась: у нее возникло такое чувство, будто Антония и дон Гарсия покинули ее. Она поднялась с дивана, нервно вертя свое обручальное кольцо с остроконечным рубином и размышляя, что делать: то ли выйти и поискать их, то ли вернуться во дворец.

— Мария!

Грациозная фигура Фабрицио Карафа возникла из темноты. Он казался абсолютно спокойным, словно их встреча происходит во сне, где нет места логике. Его голос был тихим. Он взял Марию за руку и не целовал ее, а скорее прижимал к своим губам, наслаждаясь этим первым прикосновением к ее коже.

— Я так много мечтал о вас, что мои руки привыкли обнимать вашу тень.

Она дала ему пощечину свободной рукой.

Он издал вздох, как будто это его возбудило.

— Бейте меня, сколько хотите.

Ее кольцо, которое она машинально повернула так, что остроконечный камень оказался с внутренней стороны ладони, порезало Фабрицио кожу на скуле. Мария смотрела на ранку, завороженная видом струившейся темной крови; они стояли так близко, что чувствовали дыхание друг друга. Потом он наклонил голову, коснувшись своим лбом ее, и не то с рыданием, не то со смехом она приблизила губы к ранке у него на лице и высосала кровь Карафа.

Их любовный экстаз длился всю ночь. Звезды и планеты на куполе кружились над ними, но они не замечали, как летят часы. Когда рассвело, он на руках отнес ее в спальню, куда намеревался повести сразу. На вторую ночь он слегка подул на ее веки, и, чувствуя его прохладное дыхание, она, наконец, заснула глубоким сном.

Они оставались в летнем домике три ночи и три дня.

— Моя тетушка вступила с тобой в сговор? — спросила Мария на второй день.

— Да, но сначала неохотно. Я убедил ее, сказав, что, быть может, ты когда-нибудь поблагодаришь ее за это.

Мария рассмеялась при мысли об Антонии, которая, несомненно, была в диком восторге от подобной интриги, позволяя Фабрицио склонить ее к этому заговору.

— И я полагаю, она устроила все таким образом, чтобы нам никто не помешал.

— Да. Она отказалась посвящать меня в детали, но заверила, что позаботилась о том, чтобы сюда никто не приближался, пока мы здесь, и чтобы об этом никто не судачил. И чтобы не было никаких разговоров о том, что вчера ночью ты не вернулась с прогулки во дворец вместе с ней и доном Гарсия. Я всецело ей доверяю, поскольку знаю, как ты ей дорога. Я прав?

— Да, — ответила Мария, которая хорошо понимала, какую сделку заключила Антония с доном Гарсия: что-нибудь в том духе, что он должен выполнить ее просьбу и не задавать никаких вопросов, иначе никогда ее не увидит. До тех пор, пока ее тетушка не согласится выйти за него замуж, на что он надеялся, самая большая радость в жизни дона Гарсия заключалась в исполнении ее капризов.

Каждый день Антония оставляла у двери воду и корзину с едой, но Мария и Фабрицио мало ели. Они предавались любовным восторгам, шепчась только о своей любви, смеясь и плача от радости. Она кусала и била его, вымещая на своем возлюбленном все горести и мучения этих лет, а он смеялся, поскольку, хотя губы его кровоточили, она не могла причинить ему боль.

— Как долго продлится эта наша страсть? Как ты думаешь? — спросила она его, строя из себя умудренную опытом женщину и проверяя его. — Один месяц? Два?

Повернув к ней голову, Фабрицио так взглянул на нее, что она устыдилась своего легкомысленного замечания и вызвавшей эти слова неуверенности в возлюбленном.

— Столько, пока ты хочешь, чтобы я был рядом с тобой. Я вновь тебя нашел, ангел любви моих мальчишеских лет, наблюдал, как ты венчаешься с Карло, и ждал тебя почти три года. Теперь, когда я, наконец, завоевал тебя и вижу, что ты любишь меня так же, как я тебя, что же сможет заставить меня от тебя отказаться?

На третий день на нее снизошло великое чувство покоя, и она ни разу больше не ударила Фабрицио. Лежа рядом с ним, она смотрела на его профиль, любуясь чувственной линией, идущей от кончика носа до шеи, — такой утонченной, чуть ли не женственной. Этот благородный профиль — фамильная черта Карафа — был и у Федериго, и у милой маленькой Беатриче. Мария очертила его пальцем, а Фабрицио закрыл глаза и улыбнулся.

Она чувствовала, что к ней снова вернулась жизнь, с ее смыслом, радостями и тревогами. Но разве жизнь вообще не полна опасностей? Однако рядом с Фабрицио она чувствовала себя спокойной — как ни с кем другим. Даже с Федериго. Первый муж был любовью весенней поры ее жизни. Фабрицио был ее летом. Горячее солнце на коже, сочные фрукты, лопающиеся от зрелости, и душевное тепло. Только сейчас, лежа рядом с Фабрицио, она смогла признать, что Федериго цеплялся за свое отрочество, не зная, как совершить переход к зрелости, — ему мешало двусмысленное положение, в котором он оказался, будучи Карафа. В Фабрицио не было этой неуверенности, он давно достиг зрелости.

Она томно потянулась, и он повернулся и переплел свои сильные ноги с ее ногами.

Он накрутил на палец ее длинный локон и, немного помолчав, сказал:

— Я часто думаю о том, как странно, что и ты, и моя жена носите имя Мария — ведь у вас нет ничего общего. После того вечера, когда ты обвенчалась с Карло, а я снова начал о тебе мечтать, про себя я стал называть ее Черной Марией. А ты всегда была для меня ангел Мария, и именно так я думаю о вас обеих.

— Ты когда-нибудь любил ее? — спросила Мария.

— Вначале я испытывал к ней уважение, но ее ханжество превратило его в презрение. Меня порой изумляет, как это она родила мне пятерых детей: ведь она считает плотскую любовь грехом. Догма церкви прекрасно подходит к ее собственным склонностям. — Он приподнялся на локте, глядя на солнечный луч, проникший сквозь щель между шторами, и медленно покачал головой. — Когда бы я ни пришел к ней в постель, девяносто девять раз из ста она называла причину, по которой заниматься любовью в эту ночь было грехом. Даже мужу с женой. То у нее месячные. То она беременна. То Великий пост. То Рождественский пост. То неделя после Троицына дня. То Пасха. То воскресенье или суббота. То дневной свет. Я хочу еще одного ребенка? Нет? Тогда перестань — это грех. Моя нагота была грехом. — Он повернулся к Марии, слегка нахмурившись. — Ты знаешь, Мария, что она ни разу не позволила мне увидеть ее тело? Она ложится в постель, полностью одетая.