Крошка Доррит. Книга первая - «Бедность» - Чарльз Диккенс

Крошка Доррит осторожно постучала в дверь иприслушалась. Еще раз осторожно постучала в дверь и еще раз прислушалась. Всебыло тихо.

— Ничего не поделаешь, милая Мэгги. Запасемсятерпением и будем ждать утра.

Ночь была сырая и темная, холодный ветер пронизывалдо костей, и когда они вновь очутились на улице, которая вела к Маршалси,где-то рядом часы пробили половину второго. — Еще каких-нибудь пять с половинойчасов, — сказала Крошка Доррит, — и можно будет идти домой. — Заговорив о доме,который находился так близко, естественно было пойти взглянуть на него. Ониподошли к запертым воротам тюрьмы и заглянули сквозь решетку в наружный дворик.— Надеюсь, отец мирно спит и не тревожится обо мне, — сказала Крошка Доррит,целуя холодное железо.

От ворот, таких привычных и знакомых, словновеяло дружеским теплом. Они поставили в уголок корзинку Мэгги и уселись на нее,тесно прижавшись друг к другу. Тишина и безлюдье ночной улицы не пугали КрошкуДоррит, но стоило ей заслышать в отдалении чьи-то шаги или увидеть, как чья-тотень метнулась от фонаря к фонарю, она вздрагивала и шептала: — Мэгги, кто-тоидет. Пойдем отсюда! — И Мэгги просыпалась, недовольно сопя, и они уходили всторону от тюрьмы, но когда все стихало, опять возвращались на прежнее место.

Вначале Мэгги, увлеченная едой, держаласьдовольно бодро. Но мало-помалу это занятие потеряло для нее прелесть новизны, итогда она начала хныкать и жаловаться на холод. — Потерпи, моя хорошая, уженемного осталось, — ласково уговаривала ее Крошка Доррит. — Да, вам-то легко,маменька, — возражала Мэгги, — а каково мне, бедненькой, ведь мне всего десятьлет.

Наконец, когда все кругом вовсе уж стихло,Крошке Доррит удалось убаюкать свою подопечную, положив ее большую безобразнуюголову к себе на грудь. Так и сидела она в этот глухой ночной час, все равночто одна, у тюремной решетки, сидела и смотрела на небо, где в бешеном хороводенеслись среди звезд облака — это и были танцы на балу Крошки Доррит.

«А хорошо бы в самом деле быть сейчас на балу!— мелькнуло вдруг у нее в мыслях. — Чтобы вокруг было светло и тепло и красиво,и чтобы бал происходил у нас, в нашем доме, и мой отец, бедный дорогой отец мойбыл бы хозяином этого дома, а никакой тюрьмы Маршалси и не знавал бы никогда. Ичтобы мистер Кленнэм тоже там был, и мы бы с ним танцевали под чудесную музыку,и у всех было бы так легко и весело на душе. Хотелось бы мне знать…» Много чегохотелось бы знать Крошке Доррит, и, глядя на звезды, она забылась в мечтах, новскоре ее вернуло к действительности хныканье проснувшейся Мэгги, котораяозябла и хотела согреться на ходу.

Три часа, половина четвертого, а они всеходили и ходили. Они миновали Лондонский мост, слушали, как плещется вода,набегая на его устои, со страхом вглядывались в туман испарений, клубившийсянад поверхностью реки, и там, где на воду ложились отсветы мостовых фонарей,видели мерцающие блики, точно дьявольские очи, привораживающие грех и нищету.Они убегали от пьяных. Обходили бездомных, приютившихся на ночлег в темныхзакоулках. Испуганно шарахались в сторону при виде ночных бродяг, которыешныряли по примолкшим улицам, с громким свистом перекликаясь на перекрестках,или же со всех ног удирали от кого-то. Вот когда пригодилась Крошке Доррит еедетская наружность — со стороны казалось, будто Мэгги ведет ее за собой, хотяна самом деле это она и вела и ободряла свою спутницу. Не раз во встречнойгурьбе гуляк или подозрительных оборванцев слышался возглас: «Эй, дайте пройтиженщине с ребенком».

И женщина с ребенком проходили и шли дальше, ивот уже где-то на колокольне пробило пять часов. Они теперь брели к востоку,всматриваясь, не покажется ли в небе первая бледная полоска рассвета, — каквдруг какая-то женская фигура загородила им дорогу.

— Что ты тут делаешь с ребенком? — спросилаженщина у Мэгги.

Говорившая была молода — слишком молода, видитбог, чтобы одной бродить по улицам в такой час! — и лицо ее не было нибезобразным, ни злым. Слова ее прозвучали грубо, но голос вовсе не был груб отприроды, напротив, в нем слышались мелодичные нотки.

— А вы что тут делаете? — в свою очередьспросила Мэгги, ничего лучшего не придумав для ответа.

— А ты сама не догадываешься?

— Нет, не догадываюсь, — сказала Мэгги.

— Гублю себя. Вот тебе ответ на твой вопрос, атеперь отвечай на мой. Что ты тут делаешь с ребенком?

Та, кого она приняла за ребенка, не поднимаяголовы, жалась к Мэгги.

— Бедняжечка! — сказала женщина. — Сердца утебя, что ли, нет, что ты ее таскаешь ночью по улице в этакую стужу? Глаз, чтоли, нет, что ты не видишь, какая она худенькая и слабенькая? Ума, что ли, нет(впрочем, на то похоже), что ты не замечаешь, как дрожит ее озябшая ручонка. —Она шагнула ближе и, взяв руку Крошки Доррит, принялась растирать ее своимиладонями. — Поцелуй несчастную грешницу, милочка, — добавила она, склонивголову, — и скажи, куда эта женщина ведет тебя.

Крошка Доррит подняла лицо к говорившей.

— Боже правый! — воскликнула та, попятившись.— Да это взрослая девушка!

— Не смущайтесь тем, что я не ребенок! —возразила Крошка Доррит, удерживая разжавшиеся руки незнакомки. — Я все равноничуть не боюсь вас.

— Напрасно! — был сумрачный ответ. — У вас нетматери?

— Нет.

— И отца тоже нет?

— Отец есть, и я горячо люблю его.

— Так возвращайтесь же в отчий дом и бойтесьтаких, как я. Пустите, мне недосуг. Прощайте!

— Я прежде хочу поблагодарить вас. Позвольтемне говорить с вами так, как если б я и в самом деле была ребенком.

— Увы, это невозможно, — сказала женщина. — Увас чистая душа и доброе сердце, но вы не можете смотреть на меня детскимиглазами. Я никогда не осмелилась бы прикоснуться к вам, если бы не думала, чтопередо мною ребенок.

Надрывный, болезненный стон вырвался из еегруди, и она исчезла.

Еще в небе не занималась утренняя заря, ноутро уже наступило. Оно звонко перекатывалось по камням мостовой, скрипелоколесами подвод, экипажей, фургонов, хлопало ставнями отпирающихся лавок,спешило в толпе рабочего люда на фабрики и в мастерские, шумело на рыночныхплощадях, суетилось у берега реки. Уже по-утреннему тускнели и меркли огни,по-утреннему крепчал холод, и ночь, обессиленная, умирала.