Магический мир. Введение в историю магического мышления - Эрнесто де Мартино

его ограниченность становится предметом осмысления. «Вот-бытие» выступает теперь в своем подлинном обличье, как «данность меня мне самому в человеческой истории», как культурное достояние, завоеванное на пути борьбы, опасностей, поражений, компромиссов, побед и наконец – как решение и как выбор, доныне заявляющие о себе в наших решениях и актах выбора. Посредством истории магии, темное «я», брошенность нашего «вот-бытия» и сопряженный опыт падения и греха лишаются своей мнимой абсолютности и включаются в исторический процесс, конкретным формообразованием которого они являются. Другая эпоха, исторический мир, отличный от нашего, магический мир, совместно действуют в стремлении обосновать индивидуальность, бытие-в-мире, присутствие, поэтому то, что для нас является данностью или фактом, в ту эпоху, в тот исторический период оставалось лишь задачей и созревало как результат[331].

Вместе с тем, если узость нашего актуального историографического горизонта до сих пор мешала нам проникнуть внутрь магического мира, открыть этот мир для себя и осознать лежащую в его основании проблему, необходимым становится, расширив границы нашего гуманизма, еще более пристальное внимание уделять методологическим основам историографии. Историографические категории, обыкновенно применяемые в историческом суждении для постижения исторических формаций нашей цивилизации (или других, более или менее близких к ней), оказываются в действительности непригодными применительно к магическому миру. Понятия языка, искусства, логоса, этоса и т. д. на самом деле очевидно неспособны корректно описать магические действия, они не обладают по отношению к ним индивидуирующей силой. Магическое, рассмотренное сквозь призму этих понятий, предстает как своего рода бессилие или нищета, как что-то отрицательное, от чего прогресс разума нас избавляет. Поэтому, когда мы смотрим из этой точки, нам кажется, будто возможно построить отдельную историю магического искусства, языка, логоса, этоса и т. д., притом что историю магического как такового построить невозможно, ведь у негативного понятия не может быть истории[332]. Неспособность использовать традиционные историографические категории для познания магического мира, по умолчанию признается всякий раз, когда говорится, что все конкретные формы духа в магическом мире примитивны и грубы, как цветочная завязь[333]; или всякий раз, как магия рассматривается как форма духовного распада, как конец разума, как препятствие на пути морального прогресса и т. д.[334] Из этого ложного угла зрения кажется, что судьба магического предрешена: или войти в состав традиционных историй (искусства, языка, этоса, логоса и т. д.), или быть сведенным к типологическому понятию, или быть редуцированным к определенной форме ментальности, законы и структура которой подлежат исследованию. Однако теперь мы знаем – благодаря проведенному исследованию – что главный интерес магического мира состоит не в реализации конкретных форм духовной жизни, а в завоевании и консолидации элементарного «вот-бытия», или присутствия, личности. Мы знаем теперь, что система идей, практика и институты магического мира обретают свой подлинный смысл только в том случае, если они нацелены на решение одной-единственной проблемы: защитить, взять под контроль, регламентировать угрожаемое «вот-бытие» личности (и, соответственно, обосновать и сохранить порядок мира, которому также угрожает опасность распада). Анонимность и коллективизм жизни, которые будто бы характерны для магического мира, для того его мнимого дефицита исторической воли, который не допускает решительных поворотов, конфликтов и изменений, представляют собой лишь один из аспектов этого мира, который выходит на первый план до тех пор, пока мы упорно продолжаем рассматривать его сообразно принципу становления, нормативному критерию борьбы, которые ему чужды и потому не могут в точном смысле считаться специфически для него свойственными. До тех пор, пока мы упорно будем судить магический мир посредством традиционных категорий, лежащая в его основании драма останется сокрытой от нашего взора: совершенно неудивительно, если в этом случае мы станем считать, что никакой драмы в магическом мире не заключено, что в нем есть лишь негативное содержание, у которого не может быть истории. Однако, если мы будем рассматривать магическое как движение и развитие в свете высшей формы трансцендентального единства самосознания, нам сразу же откроется то, что прежде было сокрыто, а именно решительные повороты, конфликты и изменения, порожденные драматической волей к полаганию и сохранению себя в качестве гарантированного присутствия в мире определенных вещей и событий. Без сомнения, в магических цивилизациях мы можем также обнаружить духовные произведения, которые можно рассматривать как искусство, философию, этос и т. д.: однако список подобных произведений духа (который совсем не трудно было бы составить) не был бы опровержением нашего тезиса[335]. Мы хотим показать здесь, что традиционные формы для магического не представляют и не могут представлять господствующего интереса, а значит, всякое историческое суждение, основанное исключительно на подобных категориях, обречено на то, чтобы не быть исторически конкретным. В самом деле, как представитель магического мира мог бы свободно посвятить себя служению этим интересам, если для него еще само присутствие остается предметом игры и если индивидуация по-прежнему представляет собой проблему экзистенции и жизни?

Любая философская систематизация, признающая лишь формы в традиционном смысле этого понятия (к примеру, система четырех форм у Кроче), выражает в конечном счете методологический аспект исторического опыта, ограниченный пределами западной цивилизации, и потому стоит на почве конкретного типа гуманизма. Когда подобные систематизации пытаются использовать для понимания магического мира, в них обнаруживаются специфические внутренние ограничения, заявляют о себе элементы страсти и полемики, сохраняющаяся действенность которых делает нас нечувствительными к этому миру и более склонными к его отрицанию, чем к пониманию и оправданию. Выходит так, кто исторический разум, заложник собственной ограниченности, не опознает в магическом его специфического интереса или же говорит о магическом только для того, чтобы объявить его самым настоящим духовным лимбом, в котором совершается, в ходе истории, не имеющей значения сама по себе, то движение к реализации определенных ценностей, которое с куда большей пользой и куда меньшими трудностями может быть изучено на материале великих эпох в истории цивилизации: классической древности, христианской эпохи, Средних веков, Возрождения и т. д. Таким образом, ограниченно гуманистический масштаб исторического сознания, его внутренняя неполноценность гипостазируются в его представлениях о магическом: вместо того, чтобы раскрыть негативный аспект мышления, неспособного к пониманию, сам непонятный объект рассматривается как негативный, как лишенный подлинной исторической реальности.

Обращение к магической эпохе возвращает, таким образом, динамике историзма ту свободу движения, которую метафизическая косность и легковесная риторика, сопровождавшая просопопею Духа, грозит у нее отнять. Благодаря этому обращению мы возвращаем силу, ясность и отчетливость слабому эху древней борьбы, чье подлинное значение для нас перестало быть внятным. Сила архаических традиций, все еще сохраняющая свою действенность в нашей повседневной жизни, которая неявно предполагает многообразие культурных проявлений, таким образом, принимается и признается в опосредованной перспективе исторического мышления.