Горчаков. Время и служение - Виктор Лопатников

«Чевкин: Жизнь наша — бурное море; чтобы корабль вернее держался на волнах, нужно как можно более балласта.

Князь Горчаков: Помилуйте? Что вы говорите? Из всех кораблей при волнении выбрасывают балласт вон, чтобы корабль легко носило по волнам, а наш балласт, мешающий легкому ходу, — цензура, и его надо выбросить.

Государь: Пожалуйста, продолжайте, господа, спорить о балласте и волнах; очень интересно.

Чевкин: Недостаточно выбросить балласт; надо уметь войти в пристань.

Князь Горчаков: Для этого нужен свет с маяка.

Чевкин: Этого мало. Надобно, чтобы при входе в пристань не натолкнуться на подводные камни.

Князь Горчаков: Какая же это пристань, когда около нее есть подводные камни! Значит, пристань и маяк не у места. Но чтобы дотолковаться до того, где им быть, необходимо пособие гласности.

При этих словах государь встал и дружески пожал руку князю Горчакову»[114].

Горчакову и другим мыслящим политикам, собиравшимся идейно возглавить реформаторский курс в царствование Александра II, было ясно, насколько цензурные ограничения сдерживали развитие общественной мысли, влияли на уровень образованности и просвещенности народа. Очистительный ветер гласности, обнажающий невежество, отсталость, злоупотребления, наталкивался на препятствия, чинимые органами цензуры. Российские реалии, порожденные системой власти, доставшейся от прошлого, исключали возможность «разом отменить все плохое, открыв дорогу всему хорошему». Произвести инвентаризацию государственно-политических ценностей, отменить ранее принятые цензурные законоположения и акты, которых со времен Николая I накопилось немало, казалось немыслимым. Тем не менее волновавшие общество темы, вчера еще запретные, все настойчивей проникали на страницы газет и журналов.

Сегодня трудно составить целостную картину движения политической мысли России, выявить соотношение сил, которые оказывали влияние на принятие тех или иных государственных решений. Императорский двор был главным, но не единственным центром власти.

Действовали великосветские салоны, где кипели страсти и вынашивались планы тем или иным образом повлиять на императора. Общественное мнение выражала обретающая вес петербургская и московская печать. «Диссиденты» во главе с Герценом и редактируемыми им «Полярной звездой» и «Колоколом» будоражили самосознание разночинной интеллигенции.

Наибольший вес в общественном мнении той поры имели публицисты И. С. Аксаков, К. Д. Кавелин, М. Н. Катков, Ю. Ф. Самарин, М. П. Погодин, К. Н. Леонтьев, Н. А. Данилевский, а литературными вершинами являлись И. С. Тургенев, Н. А. Некрасов, Л. Н. Толстой и Ф. М. Достоевский, вступавшие — каждый по-своему и в свое время — в полемику с властью и открыто высказывавшие свое мнение, в том числе и на страницах периодической печати.

В России наступал настоящий информационный бум, вызывавший всеобщее брожение умов. В обществе царили новые идеи и ценности, общественная мысль, получившая право на самовыражение, не терпела застоя там, где социальное зло продолжало существовать в своих явных, неприкрытых формах. Прорыв в деле свободы мысли и слова сопровождался и не самыми конструктивными выступлениями. «Пылкое своеволие литературы» нередко оборачивалось претензией на истину в последней инстанции и оказывалось проникнуто антиправительственным пафосом. Годы с 1857 по 1864-й, по образному выражению публициста, стали «эпохой обличительного жара». «Никогда ни до, ни после того печать не была так либеральна и смела, никогда ей так много не допускалось, никогда не имела она такого решающего, почти господствующего голоса в русской жизни»[115].

Стремление высказаться — зачастую впопыхах, обо всем и сразу — порождало крайности, излишества. Представители всех сословий, приверженцы нового и последователи старого, создатели разных социально-философских течений и общественных движений торопились предложить свою концепцию преобразования России. Постепенно происходила поляризация, размежевание, прежде всего в рядах тех, кто пытался взять на себя лидерство, стать во главе общественных процессов. Выдающиеся славянофилы-мыслители проповедовали националистические взгляды. Европейский Запад виделся им носителем всех зол, «смердящим трупом», способным заразить своими недугами российскую патриархальность. Чем чудовищнее были подобные заблуждения, тем больший отклик они находили в малообразованной разночинной среде, для которой весьма убедительным и даже желанным представлялся подобный образ. В своих философско-этических построениях славянофилы договаривалось до того, что реформы Петра I — незаживающая рана на теле разрушенной, но не исчезнувшей греко-славянской цивилизации. Именно здесь кроются подлинные причины противопоставления двух столиц — Москвы и Петербурга. По мнению славянофила К. С. Аксакова, Петр I построил столицу, «не имеющую ничего общего с Россией, не обретшую никаких русских воспоминаний». Петербургский этап ложен и антинационален, Москва же, освященная своей историей, — символ духовного единения, источник самобытности русского народа.

Представители противоположного лагеря западников проповедовали идею безусловного превосходства европейской культуры и европейских порядков и идеалов над русской культурной традицией. И то и другое направления, в пылу полемики доходившие до крайностей, еще с николаевских времен конфликтовали с официальной властью.

Мировоззренческий сумбур к началу шестидесятых годов принял более стихийные формы. Натурфилософия, идеалистическая философия, романтизм, исторический материализм занимали умы новоиспеченных оракулов, пытавшихся насаждать в России свои умозрительные идеи. Заимствуя взгляды у представителей немецкого естественно-научного материализма и позитивизма, Чернышевский, Писарев, Добролюбов и их последователи стремились стать новыми лидерами множащегося племени российских нигилистов. Их было не так уж много, но им довелось внести существенный вклад в дело разрушения российской государственности, уводя своих адептов в мир несбыточных социальных фантазий и толкая их на антиобщественные поступки. В пору, когда европейская экономика стремительно продвигалась вперед, наши «ученики» европейских философов предлагали соотечественникам погружаться в сны Веры Павловны и по-рахметовски закалять волю, готовя себя к неким испытаниям. На совести нигилистов расшатывание устоев государства, внесение смятения в умы людей, пропаганда неповиновения. Власть, выполнявшая трудную реформаторскую работу, не могла мириться с таким положением дел, поэтому ей приходилось принимать жесткие меры. Материалист и позитивист Чернышевский был подвергнут гражданской казни и отправлен на каторгу, а затем в ссылку.

Нигилизм стал заразительным недугом, истинным бедствием для России, разлагающе влияя на ее общественную жизнь. Отрицание всего и вся сказывалось на умонастроениях наиболее деятельной части общества. Государство оказалось погруженным во мрак пессимизма, идейных блужданий, противоречивых общественных течений. Здравый смысл терялся в бесконечных схоластических дискуссиях. Идеологи нигилизма умели убеждать, однако не могли прозорливо мыслить, зорко смотреть в будущее. «Печальник народа» Некрасов наблюдал этих «фанатиков народных, начитанных глупцов, лакеев мыслей благородных». Достоевский также разглядел этих «сумасшедших поэтов и прозаиков 60-х — 70-х, которые прерывают всякое сношение с действительностью». Осознав собственные заблуждения петрашевского периода, писатель пришел к мысли, что народ осудил бы их за так называемые революционно-гуманистические идеалы. В этой связи не мешает вспомнить, что составляло идейную платформу петрашевцев, поплатившихся годами каторги за свои невинные увлечения заемными теориями. На обеде в честь дня рождения французского философа-утописта Фурье, устроенном в 1849 году, один из активных петрашевцев — Д. Д. Ахшарумов — провозглашал: «Разрушить столицы, города и все материалы их употребить для других зданий, и всю эту жизнь мучений, бедствий, нищеты, стыда, срама превратить в жизнь роскошную, стройную, веселья, богатства, счастья, и всю землю нищую покрыть дворцами, плодами и разукрасить в цветах, — вот цель наша…»[116]