Второй том «Мертвых душ». Замыслы и домыслы - Екатерина Евгеньевна Дмитриева

Он был полковник. В 1812 году ему оторвало обе ноги. Император Александр Павлович заказал ему деревянные ноги, которые были сделаны так искусно, что он мог ходить совершенно свободно, без костылей…

Версию, которую поддержали и В. И. Шенрок[671], и А. Н. Веселовский[672], оспорила украинская исследовательница и краевед Людмила Розсоха, посчитавшая невозможным соотнесение безногого Ф. А. Данилевского с витальным гоголевским персонажем. Прообразом Петуха, по ее мнению, мог послужить земляк Гоголя и его дальний родственник помещик Петро (Петр Федорович) Пивинский (1755 года рождения), участник Кинбурнской баталии (1787), ставшей первой серьезной победой в русско-турецкой войне 1787–1791 годов, впоследствии яресковский сотенный атаман. К тому же Петр Пивинский происходил из старого казацкого рода Пивней. А Пiвень в переводе с украинского означает петух[673].

Платон Михайлович Платонов, по мысли той же исследовательницы, мог быть «списан» с еще одного земляка Гоголя, часто бывавшего в имении Д. П. Трощинского, Платона Гавриловича Родзянко (1802–1860), подполковника, предводителя дворянства Хорольского уезда, жившего в селе Платоновцы, названном в его честь. Он был известен как поэт-дилетант, но главным образом как музыкант, постоянно следивший за музыкальными новинками. Жена Родзянко Евгения Ивановна Глинка, происходившая из рода композитора М. И. Глинки, также увлекалась музыкой. Последнее может рассматриваться как еще один довод в пользу версии о родстве литературного персонажа Платонова с Платоном Родзянко. Вспомним, что гоголевский Платонов, подойдя к фортепиано, начинает с укором разбирать ноты: «Господи, что за старина, – сказал он. – Ну не стыдно ли тебе, сестра?»[674]

Современник Гоголя и автор мемуаров о декабристах М. С. Знаменский признавался, что фигура генерала Бетрищева ассоциировалась в его сознании со ссыльным декабристом М. А. Фонвизиным (1787–1854):

Читая 2‐ю часть «Мертвых душ», я не мог себе представить умывающегося генерала иначе, как в фигуре М<ихаила> Ал<ександровича>, и вся сцена с Бетрищевым у меня выходит как-то не так, читается не то, что написано, а что-то другое, о каком-то усталом и бесконечно добром генерале. Словом, симпатичная фигура Мих<аила> Александровича вытесняет Бетрищева[675].

Вместе с тем, как считал Н. Л. Степанов, Гоголь, хотя и с иронией рисовал «генеральство» и «самолюбие» генерала Бетрищева, все же скорее мог иметь в виду генерала А. П. Ермолова, героя Отечественной войны 1812 года, «находившегося к этому времени в отставке, впавшего в немилость из‐за своего сочувственного отношения к декабристам и жившего „на покое“ в своем орловском имении»[676]. Приведем здесь также апокрифическое воспоминание О. Н. Смирновой о Гоголе, который будто бы увидел в книге на почтовой станции фамилию генерала Бетрищева и сказал одному из своих друзей, что при виде этой фамилии ему «явились фигура и седые усы генерала». Высказывание это, не обнаруживаемое в самих воспоминаниях, приводит в своей статье Б. М. Эйхенбаум[677] (о поиске Гоголем документального материала для обрисовки им фигуры Бетрищева см. с. 66, 286 наст. изд.).

В появляющемся в заключительной главе молодом чиновнике по особым поручениям, одном «из числа тех немногих, который занимался делопроизводством con amore», могли отразиться черты И. С. Аксакова: люди, его знавшие, вспоминали о нем как о «новом, только еще начинавшем тогда развиваться типе чиновника-идеалиста, служившего „делу“, а не „лицам“»[678] (см. с. 295 наст. изд.).

Наконец, как полагали некоторые современники Гоголя, в священнике, появившемся в последних, сожженных, главах поэмы, отразились черты протоиерея Матфея (Константиновского). Это же впечатление, как мы помним, произвела фигура гоголевского священника и на самого о. Матфея, поспешившего дистанцироваться от созданного Гоголем образа[679] («…прибавлены были такие черты, которых <…> во мне нет, да к тому же еще с католическими оттенками, и выходил не вполне православный священник»[680]).

Наконец, следует иметь в виду, что в критике существует еще одна версия, предполагающая «генетическое» объяснение персонажей второго тома: герои его, согласно данной версии, «соответствуют героям первого» тома, но «с той только разницей, что они обладают уже кое-какими хорошими задатками»[681]. Так, «непригодный для практической жизни Манилов <…> снова оживает в лице Тентетникова, но уже в него вложено облагораживающее начало», Платонов «прорастает» из Мижуева, Костанжогло (Скудронжогло) и Петух – из Собакевича, Хлобуев – из Ноздрева. Учителя Чичикова сменяет чудесный воспитатель Александр Петрович, а дочка губернатора превращается в Улиньку, на которую переносятся также черты польской панны из «Тараса Бульбы»[682].

И все же, говоря о прототипах, мы не будем забывать гоголевские слова, сказанные им в «Авторской исповеди»:

…я никогда не писал портрета, в смысле простой копии. Я создавал портрет, но создавал его вследствие соображенья, а не воображенья[683].

Проблема эта была отрефлексирована А. Н. Веселовским, который, казалось бы, одним из первых поднял вопрос о портретности изображаемых Гоголем персонажей и даже привел ряд указаний «на определенные лица, будто бы служившие прототипами его героев»[684]. Но при этом исследователь уточнил:

…все эти ссылки имеют значение лишь потому, что могут определить ближайший повод к созданию характера, который затем свободно осложнялся и видоизменялся[685].

Время и место действия: гоголевский хронотоп

Один из парадоксов второго тома заключается в том, что, несмотря на его во многом утопический характер, он остается соотнесенным с современностью даже в большей степени, чем том первый, который, по свидетельству Гоголя, уже в самых своих истоках также предполагал движение к современности[686].

При этом, если события первого тома, судя по косвенным признакам, были приурочены к началу 1820‐х годов, то действие второго тома Гоголь отнес к более позднему времени: между первым и вторым томами имеется неопределенный промежуток, за время которого Чичиков «немножко постарел»[687].

Целый ряд реалий, описанных во втором томе, свидетельствует о том, что действие его происходит в 1830‐е годы и, более определенно, после 1831 года, когда Россию охватила эпидемия холеры, «которая „так распорядилась“, что у Хлобуева из ста душ осталась в живых половина».

Во втором томе изображается откупная система; в описании службы Тентетникова в Петербурге упоминается «газовое освещение», появившееся в 1837 году[688]. Также и описание костюмов персонажей свидетельствует о модных тенденциях именно 1830‐х годов: Чичиков покупает сукно брусничного цвета, что отвечает вхождению в моду мужских материй разных оттенков красного: темно-балканского, яркого розового, «цвета Бордоского вина»[689]. Вошедшие в это же время в моду «обтянутые панталоны»[690] тоже отзовутся в описании внешнего вида Чичикова («Ляжки такие, славно обтянуло