Мне хорошо, мне так и надо… - Бронислава Бродская

в большом количестве закупленное в поселковым магазине, по всему первому этажу резко пахло жареной рыбой. После обеда она обнаружила, что в доме совсем нет хлеба, пришлось надевать резиновые сапоги, старое стёганое пальто и идти в магазин. Шапка не налезала на уши и у Галины Борисовны от ветра разболелась голова. Она включила телевизор, посмотрела новости, где нарочито негативно упоминали Америку. Галина Борисовна знала, что Америка как бы ни при чём, но в чем-то «новости» были правы, с доходчивым антиамериканизмом ей было бы трудно спорить. А там жил её сын. А вдруг друзья считали, что он «родину предал»? Как неприятно, хотя глупость, конечно. Галина Борисовна не умела спокойно и аргументированно ни с кем полемизировать. Оля умела, но она была с ней рядом всё реже и реже.

На душе у Галины Борисовны было тяжело. Как так могло получиться: всю свою жизнь она посвятила семье, мужу, детям, не жила, а им служила. Когда она мазала всем бутерброды, варила супы, водила детей за руку на кружки, давала на всё денег, она представляла себе благополучную мудрую старость в кругу любящих близких. Она – матриарх, к ней прислушиваются, уважают, обожают, окружают заботой, предупреждают каждое её желание. Вокруг внуки и правнуки, для которых она добрая мудрая бабушка Галя… Они с Валюшей бодры, здоровы и достаточно состоятельны, чтобы ездить отдыхать за рубеж, набираясь впечатлений, делая фотографии и снимая фильмы, чтобы потом собирать у себя детей и показывать им отснятое. Все соскучились, рады друг друга видеть. Она царит, всем распоряжается, улыбающаяся, подтянутая, гибкая, в новых нарядах. А все… «Ах, мама… мама… мама… мама-молодец». Нет ничего этого.

Галина понимала, что уже, пожалуй, никуда отдыхать не поедет. Во всяком случае пока жив Валя. Теперь ей часто приходили в голову мысли о его уходе. Хоть Галина и старательно скрывала от себя, что Валина болезнь неизлечима, что сколько-то он ещё протянет, а потом ей предстояло его хоронить. Впрочем, разве сейчас он жил? Разве это был её прежний Валя? Что лучше смотреть на него «такого», или пусть его не будет? Галина не знала ответа на этот вопрос, она даже боялась его себе задавать, но всё равно задавала в такие вот минуты одиночества, задавала… и ничего не могла с этим поделать. «Такой» Валя её злил и раздражал.

Наташа, её такая талантливая средняя дочь до крайности запутала свою жизнь, существовала в тупике, куда сама себя загнала. У Галины было в Швейцарии пятеро внуков, но разве это были действительно её внуки? Берл и Ханна превратились в чужих иностранцев, жили какими-то своими непонятными заботами. Другие трое были маленькими швейцарцами, не думающими о московской бабушке никогда, не говорящие по-русски, воспитанные в другой культуре, в которой Галина ничего не понимала. Оля превратилась в стареющую мегеру, властную, себялюбивую, но одновременно инфантильную, по-детски жестокую и нетерпимую. Что будет с Олей после её смерти? Как можно её оставить! Почему Оля не смогла стать по-настоящему взрослой? Ни семьи, ни детей, ни заботы о куске хлеба. Вот почему Оля такая.

Олег… Он был Галининой непроходящей болью. Уехал, оставил одну. Он теперь ей чужой, отстранённый, холодный. В такие минуты Галина понимала, что он с ней любезно общается не из любви и каждодневной потребности, а из чувства долга. У Олега семья, дети, но его дети… какое они имеют к ней отношение? Никакого. Галина понимала, что это так. Кому она была близким человеком, другом? Никому. Может Оле. Но разве другом помыкают?

Галина Борисовна лежала на своём диване и пыталась ответить себе на основной вопрос своей жизни: что она сделала не так? Почему у неё почти ничего из того, о чём она раньше мечтала, не получилось? Почему от неё отстранился муж, почему от неё уехали дети, почему ей не суждено воспитывать внуков, которые никогда не наполнят своими криками этого пустого, никому ненужного дома? Ей тяжело жить одной с больным мужем, никто её не возит на машине… Галина не замечала, что эту проблему с дачей, машиной, больным Валентином Олег давно предлагал решить, он готов был сделать всё от него зависящее, чтобы облегчить её жизнь. Она не принимала помощи, сама себя за что-то наказывая. Как обычно Галина Борисовна не находила ответа на свои трудные вопросы о бытие. Она всё делала всегда правильно, она хотела как лучше, она ни в чём не виновата. Не виновата! С ней обошлись несправедливо. Кто обошелся? Бог? Нет, в бога ей верить не удавалось.

И всё-таки, это было неправдой, что дети о матери никогда не думали. Думали, и часто. Оля давно считала мать дурой, на уровне старческого маразма, и не считала нужным это отношение скрывать. Наташа смотрела на маму через призму своего параноидального религиозного фанатизма, странным образом смешанного с неизбывным желанием использовать её в своих целях. Олег давно ей всё простил, забыл причинённые огорчения и относился к ней с нежностью и благодарностью, приправленной изрядной долей снисходительности. Если бы Галина Борисовна эту снисходительность замечала, она казалась бы ей обидной, но она не замечала никаких пренебрежительных скидок, которые Олег считал нужным ей делать.

Кто-то другой, посторонний, наверное, смог бы беспристрастно проанализировать её поведение: наивность, граничащая с глупостью, отсутствие глубины, мелочное упрямство, показная пафосность, принимаемая ею за нравственность и твёрдую мораль, коммунистическое ханжество, сродни пуританству, явный антисемитизм, который Валентин, скорее всего, ей не забыл, удивительная смесь самопожертвования с эгоизмом. Галина Борисовна всегда была готова на подвиги, где она героиня, причём её подвиги обязательно должны были быть воспеты. Есть вероятность, что резкие замечания про толстых распущенных обжор привели к развитию Олиной анорексии и в конечном итоге сломали ей жизнь. Жесткий контроль и неумение встать на иную точку зрения или по крайней мере выслушать её, заставили Наташу и Олега прибиться к другим людям, с которыми им было интереснее. Галина Борисовна так и не научилась свободно мыслить, оставаясь в рамках скучной общепринятой морали своего круга пожилых шестидесятников, верящих кто в «твёрдую руку», кто в «социализм с человеческим лицом», кто в «Россию, поднимающуюся с колен». В какой-то момент Галочка уже не могла считаться просто наивной, да и Галочкой она уже давно не была. Кто теперь её так называл?

Это могли бы быть мысли чужого и постороннего, но его-то как раз в её жизни не было, а Галина не умела ни о чём таком судить, поэтому и себя судить не умела, и в этом было её